Зощенко встреча сочинение

Литературное направление и жанр

Михаил Зощенко – писатель-реалист. Его крошечные рассказы раскрывают характеры простых, бесхитростных советских людей, к которым писатель относится очень тепло. В данном рассказе герой-рассказчик подвергается сатирическому осмеянию: он корыстолюбив и труслив, не верит в лучшие человеческие качества. Конечно, критика обращена не на «маленького человека», а на систему, калечащую души. С другой стороны, на примере героя-попутчика писатель показывает, что человека нельзя испортить, если он сам того не хочет.

Краткое содержание Зощенко Встреча

В рассказе Зощенко ‘Встреча’ описана история, которая произошла с рассказчиком в Крыму. Главный герой повествования решил отправиться пешком в Алупку и путь был длинным. Рассказчик описывает, что он наслаждался красотой природы и чистым воздухом.

Далее мужчина присел отдохнуть и заметил человека, что его обеспокоило. Он решил не искушать судьбу и скрыться от незнакомца. Рассказчик шел и оглядывался, человек его пытался догнать, но он упрямо продолжал бегство.

Но все-таки герои встретились и незнакомец пояснил, что хотел показать ему короткий путь. Преследователь тоже является главным героем рассказа. Дальше мужчины продолжили путь вместе, и незнакомец попросил у рассказчика закурить. Дорога оказалась короткой и путешественники вскоре были в Алупке.

Мужчины распрощались, а рассказчик после этого долго вспоминал происшествие. Его мучили сомнения, действительно ли незнакомец совершил бескорыстный поступок, когда решил провести его по короткой дороге. Стремился ли он помочь ему, или просто хотел покурить, или же ему было скучно идти в одиночестве?

Герои рассказа

Рассказчик в данном произведении не тождественен автору. Более того, автор не симпатизирует своему герою. Личность рассказчика должна была вызвать у читателя отвращение и возмущение. Но это чувство автор пробуждает постепенно.

Первое утверждение рассказчика о любви к людям должно было расположить к нему читателя. Заявление, что рассказчик не видел бескорыстных людей, спорно и требует доказательств. В начале истории рассказчик ведёт себя естественно: он любуется крымскими красотами, изнывает от жары.

Читатель даже готов простить рассказчику нежелание встречаться с прохожим на пустынной дороге. И всё-таки в этом факте уже есть что-то непривлекательное: рассказчик как-то чрезмерно осторожен. Он в первую очередь думает: «Мало ли чего бывает. Соблазну много». Кажется, что боится соблазниться сам рассказчик. В дальнейшем он проявляет трусость, убегая от одинокого человека. Рассказчик останавливается от изнеможения, а вовсе не потому, что слышит слово, с которым вряд ли обратился бы грабитель: «Стой! Товарищ!»

Второй герой рассказа — действительно альтруист, бескорыстный человек. Читатель не сомневается в этом, в отличие от героя-рассказчика. Читатель видит попутчика глазами рассказчика. Этот человек одет небогато, на ногах сандалии, а «заместо рубашки сетка». В дальнейшем выясняется, что собеседник рассказчика – «пищевик», то есть он работает в пищевой промышленности. Очевидно, он местный, потому и использует сетку в качестве одежды. Он противопоставляет себя туристам, которые «тут завсегда путаются».

Единственная выгода, которую получает «пищевик», по жаркому шоссе догоняющий рассказчика – это сигаретка. Есть ещё и нематериальная выгода – вдвоём идти веселее.

Обе эти выгоды, очевидно, не рассматривает бескорыстный попутчик-пищевик, который бежит за незнакомым человеком только потому, что «тяжело глядеть», как он идёт не туда.

Зато рассказчик способен оценивать человека только с точки зрения выгоды. Ведь бегущий потерпел убыток, не говоря уже о том, что шёл не туда: бежал, задыхался, сандалии трепал.

Главный герой не видел до сих пор бескорыстного человека, так что мысль эта мучит его и позже, когда он возвращается в Ленинград.

Оба героя – люди простые, «маленькие люди», о чём свидетельствует их речь, одинаково неправильная, полная просторечий: пёс его знает, сволочь, привязался, заместо, шаше (шоссе), завсегда, цельный, стрельнуть папироску. Но рассказчик относится к попутчику с некоторым пренебрежением. Уж он-то знает слово «шоссе» и другие умные слова – «панорама», «симпатии».

Речь рассказчика бедна, не хватает слов даже для описания крымской природы: синее море, чертовские горы, орлы летают, корабли плавают, красота неземная.

План сочинения «Интересная встреча»

Возможно, вы хотите сами придумать или рассказать правдивую историю о том, кого вы неожиданно встретили во время каникул. В этом вам поможет следующий план:

1. Что предшествовало встрече.
2. Как ты заметил этого человека, и чем он занимался.
3. Как вы с ним поговорили
4. Как это повлияла на тебя.

Еще больше готовых сочинений вы можете найти на странице 20 готовых сочинений на тему “Интересная встреча”. Только не переписывайте эти тексты слово в слово. Лучше воспользуйтесь статьей, как сборником идей. И придумайте свою собственную историю. Это лучший способ развивать свои способности и получать пятерки!

Сюжет и композиция

Рассказ описывает одно событие в жизни героя — встречу с единственным, с его точки зрения, бескорыстным человеком, «светлой личностью». Примерно треть маленького рассказа посвящена рассуждениям об этой встрече.

Рассказ начинается с заявления рассказчика: «Скажу вам откровенно: я очень люблю людей». Читатель предполагает, что рассказчик – человек открытый и искренний. Но всё дальнейшее повествование противоречит этому предположению. Некоторые исследователи даже считают, что в первом предложении звучит голос самого автора.

Рассказчик, отдыхающий в Крыму, встречает по дороге из Ялты в Алупку случайного прохожего. Он убегает, боясь столкнуться с незнакомым человеком в пустынной местности. Прохожий упорно преследует рассказчика с единственной целью: сообщить о более короткой и тенистой дороге.

Рассказ заканчивается, как и начинался, рассуждениями о бескорыстии, в которое рассказчик так до конца и не верит.

Онлайн чтение книги Встреча Всеволод Гаршин. •. Встреча

На десятки верст протянулась широкая и дрожащая серебряная полоса лунного света; остальное море было черно; до стоявшего на высоте доходил правильный, глухой шум раскатывавшихся по песчаному берегу волн; еще более черные, чем самое море, силуэты судов покачивались на рейде; один огромный пароход («вероятно, английский», — подумал Василий Петрович) поместился в светлой полосе луны и шипел своими парами, выпуская их клочковатой, тающей в воздухе струей; с моря несло сырым и соленым воздухом; Василий Петрович, до сих пор не видавший ничего подобного, с удовольствием смотрел на море, лунный свет, пароходы, корабли и радостно, в первый раз в жизни, вдыхал морской воздух. Он долго наслаждался новыми для него ощущениями, повернувшись спиной к городу, в который приехал только сегодня и в котором должен был жить многие и многие годы. За ним пестрая толпа публики гуляла по бульвару, слышалась то русская, то нерусская речь, то чинные и тихие голоса местных почтенных особ, то щебетанье барышень, громкие и веселые голоса взрослых гимназистов, ходивших кучками около двух или трех из них. Взрыв хохота в одной из таких групп заставил Василия Петровича обернуться. Веселая гурьба шла мимо; один из юношей говорил что-то молоденькой гимназистке; товарищи шумели и перебивали его горячую и, по-видимому, оправдательную речь.

— Не верьте, Нина Петровна! Все врет! Выдумывает!

— Да право же, Нина Петровна, я нисколько не виноват!

— Если вы, Шевырев, еще когда-нибудь вздумаете меня обманывать… принужденно-чинным молодым голоском заговорила девушка.

Конца Василий Петрович не дослышал, потому что гурьба прошла мимо. Через полминуты из темноты вновь послышался взрыв смеха.

«Вот она, моя будущая нива, на которой я, как скромный пахарь, буду работать», — подумал Василий Петрович, во-первых, потому, что он был назначен учителем в местную гимназию, а во-вторых, потому, что любил фигуральную форму мысли, даже когда не высказывал ее вслух. «Да, придется работать на этом скромном поприще, — думал он, вновь садясь на скамью лицом к морю. — Где мечты о профессуре, о публицистике, о громком имени? Не хватило пороху, брат Василий Петрович, на все эти затеи; попробуй-ка здесь поработать!»

И красивые и приятные мысли зашевелились в голове нового учителя гимназии. Он думал о том, как он будет с первых классов гимназии угадывать «искру божию» в мальчиках; как будет поддерживать натуры, «стремящиеся сбросить с себя иго тьмы»; как Под его надзором будут развиваться молодые, свежие силы, «чуждые житейской грязи»; как, наконец, из его учеников со временем могут выйти замечательные люди… Даже такие картины рисовались в его воображении: сидит он, Василий Петрович, уже старый, седой учитель, у себя, в своей скромной квартире, и посещают его бывшие его ученики, и один из них — профессор такого-то университета, известный «у нас и в Европе», другой — писатель, знаменитый романист, третий — общественный деятель, тоже известный. И все они относятся к нему с уважением. «Это ваши добрые семена, запавшие в мою душу, когда я был мальчиком, сделали из меня человека, уважаемый Василий Петрович», — говорит общественный деятель и с чувством жмет руку своему старому учителю…

Впрочем, Василий Петрович недолго занимался такими возвышенными предметами, скоро мысль его перешла на вещи, непосредственно касавшиеся его настоящего положения. Он вынул из кармана новый бумажник и, пересчитав свои деньги, начал размышлять о том, сколько у него останется за покрытием всех необходимых расходов. «Как жаль, что я так необдуманно тратил деньги дорогою, — подумал он. — Квартира… ну, положим, рублей двадцать в месяц, стол, белье, чай, табак… Тысячу рублей в полгода, во всяком случае, сберегу. Наверно, здесь можно будет достать уроки по хорошей цене, этак рубля по четыре, по пяти…» Чувство довольства охватило его, и ему захотелось полезть в карман, где лежали два рекомендательные письма на имя местных тузов, и в двадцатый раз перечесть их адресы. Он вынул письма, бережно развернул бумагу, в которой они были завернуты, но прочесть адресы ему не удалось, потому что лунный свет не был достаточно силен, чтобы доставить Василию Петровичу это удовольствие. Вместе с письмами была завернута фотографическая карточка. Василий Петрович повернул ее прямо, к месяцу, и старался рассмотреть знакомые черты. «О моя Лиза!» — проговорил он почти вслух и вздохнул не без приятного чувства. Лиза была его невеста, оставшаяся в Петербурге и ожидавшая, пока Василий Петрович не скопит тысячи рублей, которую молодая чета считала необходимою для первоначального обзаведения.

Вздохнув, он спрятал в левый боковой карман карточку и письма и принялся мечтать о будущей семейной жизни. И эти мечты показались ему еще приятнее, чем даже мечты об общественном деятеле, который придет к нему благодарить за посеянные в его сердце добрые семена.

Море шумело далеко внизу, ветер становился свежее. Английский пароход вышел из полосы лунного света, и она блестела, сплошная, и переливалась тысячами матово-блестящих всплесков, уходя в бесконечную морскую даль и становясь все ярче и ярче. Не хотелось встать со скамьи, оторваться от этой картины и идти в тесный номер гостиницы, в котором остановился Василий Петрович. Однако было уже поздно; он встал и пошел вдоль по бульвару.

Господин, в легком костюме из шелковой сырцовой материи и в соломенной шляпе, с навернутым на тулью кисейным полотенцем (летний костюм местных щеголей), встал со скамейки, мимо которой проходил Василий Петрович, и сказал:

— Позвольте закурить.

— Сделайте одолжение, — ответил Василий Петрович. Красный отблеск озарил знакомое ему лицо.

— Николай, друг мой! Ты ли это?

— Василий Петрович?

— Он самый… Ах, как я рад! Вот не думал, не гадал, — говорил Василий Петрович, заключая друга в объятия и троекратно лобзая его. — Какими судьбами?

— Очень просто, на службе. А ты как?

— Я учителем гимназии сюда назначен. Только что приехал.

— Где же ты остановился? Если в гостинице, едем, пожалуйста, ко мне. Я очень рад видеть тебя. У тебя ведь нет здесь знакомых? Поедем ко мне, поужинаем, поболтаем, вспомним старину.

— Поедем, поедем, — согласился Василий Петрович. — Я очень, очень рад! Приехал сюда, как в пустыню, — и вдруг такая радостная встреча. Извозчик! закричал он.

— Не нужно, не кричи. Сергей, давай! — громко и спокойно произнес друг Василия Петровича.

К тротуару подкатила щегольская коляска; хозяин вскочил в нее. Василий Петрович стоял на тротуаре и в недоумении смотрел на экипаж, вороных коней и толстого кучера.

— Кудряшов, эти лошади — твои?

— Мои, мои! Что, не ожидал?

— Удивительно… Ты ли это?

— Кто же другой, как не я? Ну, полезай в коляску, еще успеем поговорить.

Василий Петрович влез в коляску, уселся рядом с Кудряшовым, и коляска покатилась, дребезжа и подскакивая по мостовой. Василий Петрович сидел на мягких подушках и, покачиваясь, улыбался. «Что за притча! — думал он. Давно ли Кудряшов был беднейшим студентом, а теперь — коляска!» Кудряшов, положив вытянутые ноги на переднюю скамейку, молчал и курил сигару. Через пять минут экипаж остановился.

— Ну, братец, выходи. Покажу тебе мою скромную хижину, — сказал Кудряшов, сойдя с подножки и помогая Василию Петровичу вылезть.

Прежде чем войти в скромную хижину, гость окинул ее взглядом. Луна была за нею и не освещала ее; поэтому он мог заметить только, что хижина была одноэтажная, каменная, в десять или двенадцать больших окон. Зонтик на колонках с завитками, кое-где позолоченными, висел над дверью из тяжелого дуба с зеркальными стеклами, бронзовой ручкой в виде птичьей лапы, держащей хрустальный многогранник, и блестящей медной доской с фамилией хозяина.

— Однако хижина у тебя, Кудряшов! Это не хижина, а, так сказать, палаццо, — сказал Василий Петрович, когда они вошли в переднюю с дубовой мебелью и зиявшим черною пастью камином. — Неужели собственная?

— Нет, брат, до этого еще не дошло. Нанимаю. Недорого, полторы тысячи.

— Полторы! — протянул Василий Петрович.

— Выгоднее платить полторы тысячи, чем затратить капитал, который может дать гораздо больший процент, если не обращен в недвижимость. Да и денег много нужно: ведь уж если строить, так не этакую дрянь.

— Дрянь! — воскликнул в изумлении Василий Петрович.

— Конечно, дом неважный. Ну, пойдем, пойдем скорее…

Василий Петрович успел уже снять пальто и направился за хозяином. Обстановка квартиры Кудряшова дала новую пищу его удивлению. Целый ряд высоких комнат с паркетными полами, оклеенных дорогими, тисненными золотом, обоями; столовая «под дуб» с развешанными по стенам плохими моделями дичи, с огромным резным буфетом, с большим круглым столом, на который лился целый поток света из висячей бронзовой лампы с молочным абажуром; зал с роялем, множеством разной мебели из гнутого бука, диванчиков, скамеек, табуреток, стульев, с дорогими литографиями и скверными олеографиями в раззолоченных рамах; гостиная, как водится, с шелковой мебелью и кучей ненужных вещей. Казалось, хозяин квартиры вдруг разбогател, выиграл двести тысяч, что ли, и на скорую руку устроил себе квартиру на широкую ногу. Все было куплено сразу, куплено не потому, что было нужно, а потому, что в кармане зашевелились деньги, нашедшие себе выход для покупки рояля, на котором, насколько знал Василий Петрович, Кудряшов мог играть только одним пальцем; скверной старой картины, одной из десятков тысяч, приписываемых второстепенному фламандскому мастеру, на которую, наверно, никто не обращал внимания; Шахматов китайской работы, в которые нельзя было играть, так они были тонки и воздушны, но в головках у которых было выточено по три шарика, заключенных один в другой, и множества других ненужных вещей.

Друзья вошли в кабинет. Здесь было уютнее. Большой письменный стол, заставленный разною бронзового и фарфорового мелочью, заваленный бумагами, чертежными и рисовальными принадлежностями, занимал середину комнаты. По стенам висели огромные раскрашенные чертежи и географические карты, а под ними стояли два низеньких турецких дивана с шелковыми мутаками. Кудряшов, обняв Василия Петровича за талию, подвел его прямо к дивану и усадил на мягких тюфяках.

— Ну, очень рад, очень рад встретить старого товарища, — сказал он.

— Я тоже… Знаешь ли, приехал, как в пустыню, и вдруг такая встреча! Знаешь ли, Николай Константиныч, при виде тебя так много зашевелилось в душе, так много воскресло в памяти воспоминаний…

— О чем это?

— Как о чем? О студенчестве, о времени, когда жилось так хорошо, если не в материальном, то в нравственном отношении. Помнишь…

— Что помнить-то? Как мы с тобою собачью колбасу жрали? Будет, брат, надоело… Сигару хочешь? Regalia Imperialia, или как там ее; знаю только, что полтинник штука.

Василий Петрович взял из ящика предлагаемую драгоценность, вынул из кармана ножичек, обрезал кончик сигары, закурил ее и сказал:

— Николай Константиныч, я решительно как во сне. Каких-нибудь несколько лет — и у тебя такое место.

— Что место! Место, брат, плюнь да отойди.

— Как же это? Да ты сколько получаешь?

— Каких? Жалованья?

— Ну да, содержания.

— Жалованья получаю я, инженер, губернский секретарь Кудряшов второй, тысячу шестьсот рублей в год.

У Василия Петровича вытянулось лицо.

— Как же это? Откуда это все?

— Эх, брат, простота ты! Откуда? Из воды и земли, из моря и суши. А главное, вот откуда.

И он ткнул себя указательным пальцем в лоб.

— Видишь вон эти картинки, что по стенам висят?

— Вижу, — ответил Василий Петрович: — что же дальше?

— Знаешь ли, что это?

— Нет, не знаю.

Василий Петрович встал с дивана и подошел к стене. Синяя, красная, бурая и черная краски ничего не говорили его уму, равно как и какие-то таинственные цифры около точечных линий, сделанные красными чернилами.

— Что это такое? Чертежи?

— Чертежи-то чертежи, но чего?

— Право, друг мой, не знаю.

— Чертежи эти изображают, милейший Василий Петрович, будущий мол. Знаешь, что такое мол?

— Ну, конечно. Ведь я все-таки учитель русского языка. Мол — это такая… как бы сказать… ну, плотина, что ли…

— Именно плотина. Плотина, служащая для образования искусственной гавани. На этих чертежах изображен мол, который теперь строится. Ты видел море сверху?

— Как же, конечно! Необыкновенная картина! Но построек я не заметил.

— Мудрено и заметить, — сказал Кудряшов со смехом. — Этот мол почти весь не в море, Василий Петрович, а здесь, на суше.

— Где же это?

— Да вот у меня и у прочих строителей: у Кноблоха, Пуйциковского и у прочих. Это — между нами, конечно: тебе я говорю это как товарищу. Что ты так уставился на меня? Дело самое обыкновенное.

— Послушай, это, наконец, ужасно! Неужели ты говоришь правду? Неужели ты не брезгаешь нечестными средствами для достижения этого комфорта? Неужели все прошлое служило только для того, чтобы довести тебя до… до… И ты так спокойно говоришь об этом…

— Стой, стой, Василий Петрович! Пожалуйста, без сильных выражений. Ты говоришь: «нечестные средства»? Ты мне скажи сперва, что значит честно и что значит нечестно. Сам я не знаю; быть может, забыл, а думаю, что и не помнил; да сдается мне, и ты, собственно говоря, не помнишь, а так только напяливаешь на себя какой-то мундир. Да и вообще ты это оставь; прежде всего, это невежливо. Уважай свободу суждения. Ты говоришь — нечестно; говори, пожалуй, но не брани меня: ведь я не ругаю тебя за то, что ты не одного со мною мнения. Все дело, брат, во взгляде, в точке зрения, а так как их много, точек этих, то плюнем мы на это дело и пойдем в столовую водку пить и о приятных предметах разговаривать.

— Ах, Николай, Николай, больно мне смотреть на тебя.

— Это ты можешь; можешь душою болеть, сколько тебе угодно. Пусть будет больно; пройдет! Приглядишься, присмотришься, сам скажешь: «какая я, однако, телятина»; так и скажешь, помяни мое слово. Пойдем-ка, выпьем по рюмочке и забудем о заблудших инженерах; на то и мозги, дружище, чтобы заблуждаться… Ведь ты, учитель мой любезный, сколько будешь получать, а?

— Тебе все равно.

— Ну, например?

— Ну, тысячи три заработаю с частными уроками.

— Вот видишь: за три-то тысячи таскаться всю жизнь по урокам! А я сижу себе да посматриваю: хочу — делаю, хочу — нет; если бы фантазия пришла хоть целый день в потолок плевать, и то можно. А денег… денег столько, что они — «вещь для нас пустая».

В столовой, куда они вошли, все было готово для ужина. Холодный ростбиф возвышался розовой горой. Банки с консервами пестрели разноцветными английскими надписями и яркими рисунками. Целый ряд бутылок воздвигался на столе. Приятели выпили по рюмке водки и приступили к ужину. Кудряшов ел медленно и с расстановкою; он совершенно углубился в свое занятие.

Василий Петрович ел и думал, думал и ел. Он был в большом смущении и решительно не знал, как ему быть. По принятым им убеждениям, он должен был бы поспешно скрыться из дома своего старого товарища и никогда в него больше не заглядывать. «Ведь этот кусок — краденый, — думал он, положив себе в рот кусок и прихлебывая подлитое обязательным хозяином вино. — А сам что я делаю, как не подлость?» Много таких определений шевелилось в голове бедного учителя, но определения так и остались определениями, а за ними скрывался какой-то тайный голос, возражавший на каждое определение: «Ну, так что ж?» И Василий Петрович чувствовал, что он не в состоянии разрешить этого вопроса, и продолжал сидеть. «Ну что ж, буду наблюдать», — мелькнуло у него в голове в виде оправдания, после чего он и сам перед собой сконфузился. «Для чего мне наблюдать, писатель я, что ли?»

— Этакого мяса, — начал Кудряшов, — ты обрати внимание, не достанешь в целом городе.

И он рассказал Василию Петровичу длинную историю о том, как он обедал у Кноблоха, как его поразил своим достоинством поданный ростбиф, как он узнал, откуда доставать такой, и как, наконец, достал.

— Ты попал как раз кстати, — сказал он в заключение рассказа о мясе. Едал ли ты что-нибудь подобное?

— Действительно, ростбиф отличный, — ответил Василий Петрович.

— Превосходный, братец! Я люблю, чтобы все было как следует. Да что ты не пьешь? Постой, вот я тебе налью вина.

Последовала не менее длинная история о вине, в которой участвовал и английский шкипер, и торговый дом в Лондоне, и тот же Кноблох, и таможня. Рассказывая о вине, Кудряшов попивал его и, по мере того как пил, оживлялся. На щеках его вялого лица обозначались румяные пятна, речь становилась быстрее и оживленнее.

— Да что ж ты молчишь? — наконец спросил он Василия Петровича, который действительно упорно молчал, выслушивая эпопеи о мясе, вине, сыре и прочих благодатях, украшавших собою стол инженера.

— Так, брат, не говорится что-то.

— Не говорится… вот вздор! Ты, я вижу, все еще киснешь по поводу моего признания. Жалею, очень жалею, что сказал; с большим бы удовольствием поужинали, если б не этот проклятый мол… Да ты лучше не думай об этом, Василий Петрович, брось… А? Васенька, плюнь, право! Что ж делать, братец, не оправдал я надежд. Жизнь не школа. Да я не знаю, долго ли и ты удержишься на своей стезе.

— Пожалуйста, не делай обо мне предположений, — сказал Василий Петрович.

— Обиделся?.. Конечно, не удержишься. Что дало тебе твое бескорыстие? Разве ты теперь спокоен? Разве не думаешь каждый день о том, согласны ли твои поступки с твоими идеалами, и не убеждаешься ли каждый день в том, что несогласны? Ведь правда, а? Выпей вина, хорошее вино.

Он налил и себе рюмку, посмотрел на свет, попробовал, щелкнул губами и выпил.

— Ведь вот, любезный мой друг, ты думаешь, я не знаю, какая у тебя в голове теперь мысль сидит? Доподлинно знаю. «Зачем, думаешь ты, я у этого человека сижу? Очень он мне нужен! Разве не могу я обойтись без его вина и сигар?» Постой, постой, дай договорить! Я вовсе не думаю, что ты сидишь у меня из-за вина и сигар. Вовсе нет; если бы ты и очень захотел их, так не стал бы лизоблюдничать. Лизоблюдство — вещь очень тяжелая. Ты сидишь у меня и говоришь со мною просто потому, что не можешь решить, действительно ли я преступник. Не возмущаю я тебя, да и все. Конечно, для тебя это очень обидно, потому что в твоей голове расположены под разными рубриками убеждения, и, подогнанный под них, я, твой бывший товарищ и друг, оказываюсь мерзавцем, а между тем вражды ко мне ты никакой чувствовать не можешь. Убеждения — убеждениями, а я сам по себе товарищ, добрый малый и даже, можно сказать, добрый человек. Ведь ты знаешь, что я не способен никого обидеть…

— Постой, Кудряшов. Откуда у тебя все это? — Василий Петрович обвел рукой. — Сам говоришь, чужое: ну, тот и обижен, у кого похищено.

— Легко сказать: у кого похищено. Я вот думаю, думаю, кого я обидел, и все не могу понять, кого. Ты не знаешь, как это дело делается; я расскажу тебе, и ты, может быть, согласишься со мною, что найти обиженного не так-то легко.

Кудряшов позвонил. Явилась бесстрастная лакейская фигура в черном фраке.

— Иван Павлыч, принеси мне из кабинета чертеж. Между окнами висит. Ты посмотри, Василий Петрович, дело-то какое грандиозное: право, я даже поэзию в нем нынче находить стал.

Иван Павлыч бережно принес огромный лист, наклеенный на коленкор. Кудряшов взял его, раздвинул около себя тарелки, бутылки и рюмки и разложил чертеж на забрызганной красным вином скатерти.

— Посмотри сюда, — сказал он. — Вот тебе поперечный разрез нашего мола, вот его продольный разрез. Видишь голубую краску? Это море. Глубина его здесь настолько велика, что начинать кладку со дна нельзя; поэтому мы приготовляем для мола прежде всего постель.

— Постель? — спросил Василий Петрович. — Странное название.

— Постель каменную, из огромных булыжников, не меньше одного кубического фута объемом. — Кудряшов отвинтил от часового ключика крошечный серебряный циркуль и взял им на чертеже какую-то маленькую линию. — Смотри, Василий Петрович, — это сажень. Если мы ею смерим постель поперек, то окажется без малого пятьдесят сажен ширины. Не узка постелька, не правда ли? Такой ширины каменная масса выводится со дна моря до шестнадцати футов ниже его поверхности. Если ты сообразишь ширину постели и огромную длину, то можешь иметь некоторое представление о громадности этой массы камня. Иногда, знаешь ли, целый день барка за баркой подходит к молу, барка за баркой выбрасывает свой груз, а смеряешь — приращение самое ничтожное. Точно в бездну валят камень… Постель выкрашена здесь на плане грязно-серой краской. Ее подвигают вперед, а от берега начинается на ней уже другая работа. Паровыми кранами спускают на эту постель огромнейшие искусственные камни, кубические глыбы, слепленные из булыжника и цемента. Каждый такой кусок величиною в кубическую сажень и весит многие сотни пудов. Пар поднимает их, поворачивает и укладывает рядами. Странное чувство испытываешь, когда легким нажатием руки заставляешь такую массу подниматься и опускаться по своему желанию. Когда такая масса повинуется тебе, чувствуешь могущество человека… Видишь, вот они, эти кубики. — Он показал, циркулем. — Кладка из них доводится почти до поверхности воды, а на ней начинается уже верхняя каменная кладка из тесаного камня. Так вот какое это дело; оно не уступит любой египетской пирамиде. Вот тебе в общих чертах работа, которая тянется уже несколько лет, а сколько времени еще протянется — бог знает. Желательно бы, чтобы подольше… Впрочем, если она будет идти так, как последнее время, то, пожалуй, на наш век хватит.

— Ну, что ж дальше? — спросил Василий Петрович после долгого молчания.

— Дальше? Ну, а мы сидим на своих местах и получаем, сколько следует.

— Я еще не вижу из твоего рассказа возможности получать.

— Молод ты, вот что! Впрочем, мы с тобой, кажется, ровесники; только опыт, которого тебе не хватает, умудрил и состарил меня. Дело вот в чем: тебе известно, что во всяком море бывают бури? Они-то и действуют. Они размывают каждый год постель, а мы кладем новую.

— Все же я не вижу возможности…

— Кладем мы ее, — спокойно продолжал Кудряшов, — на бумаге, вот здесь, на чертеже, потому что только на чертеже буря ее и размывает.

Василий Петрович весь превратился в недоумение.

— Потому что не могут же на самом деле размыть постель волны, достигающие только восьми футов высоты. Наше море не океан, да и там такие молы, как наш, выдерживают; а у нас на двух с лишним саженях глубины, где кончается постель, почти что мертвая тишина. Слушай, Василий Петрович, как дела делаются. Весною, после осенних и зимних непогод, мы собираемся и ставим вопрос: сколько в этом году размыло постели? Берем чертежи и отмечаем. Ну, и пишем, куда следует: размыло, дескать, бурями столько-то и столько-то кубических сажен начатых работ. Оттуда отвечают: стройте, чините, черт с вами! Ну, мы и чиним,

— Да что ж вы чините-то?

— Да карманы себе чиним, — сострил Кудряшов и сам рассмеялся своей остроте.

— Нет, это невозможно! невозможно! — закричал Василий Петрович, вскакивая со стула и бегая по комнате. — Слушай, Кудряшов, ведь ты губишь себя… Не говоря о безнравственности… Я просто хочу сказать, что вас всех поймают на этом, и ты погибнешь, по Владимирке пойдешь. Боже, боже, вот они, надежды, упования! Способный и честный юноша — и вдруг…

Василий Петрович вошел в экстаз и говорил долго и горячо. Но Кудряшов совершенно спокойно курил сигару и посматривал на расходившегося друга.

— Да, ты, наверно, пойдешь по Владимирке! — закончил Василий Петрович свою филиппику.

— До Владимирки, друг мой, очень далеко. Чудной ты человек, я посмотрю: ничего-то ты не понимаешь. Разве я один… как бы это повежливее сказать… приобретаю? Все вокруг, самый воздух — и тот, кажется, тащит. Недавно явился к нам один новенький и стал было по части честности корреспонденции писать. Что ж? Прикрыли… И всегда прикроем. Все за одного, один за всех. Ты думаешь, что человек сам себе враг? Кто ж решится меня тронуть, когда через это самое может пошатнуться?

— Стало быть, как сказал Крылов, рыльце-то у всех в пушку?

— В пушку, в пушку. Все берут с жизни, что могут, а не относятся к ней платонически… О чем, бишь, мы начали говорить? Да, о том, кого я обижаю. Скажи, кого? Низшую братию, что ли? Ну, чем? Ведь я черпаю не прямо из источника, а беру готовое, что уж взято, и если не достанется мне, то, может быть, кому-нибудь и похуже. По крайней мере я не по-свински живу, есть кое-какие и духовные интересы: выписываю кучу газет, журналов. Кричат о науке, о цивилизации, а к чему бы эта цивилизация прилагалась, если бы не мы, люди со средствами? И кто бы давал науке возможность двигаться вперед, как не люди со средствами? А их нужно откуда-нибудь взять. Так называемыми честными путями…

— Ах, не доканчивай, не говори ты хоть последнего слова, Николай Константиныч!

— Слова? Что ж, лучше было бы, кривая твоя душа, если бы я стал врать, оправдываться? Воруем, слышишь ли ты? Да если правду-то говорить, то и ты теперь воруешь.

— Послушай, Кудряшов…

— Нечего мне тебя слушать, — сказал со смехом Кудряшов. — Ты таки, брат, грабитель, под личиною добродетели. Ну, что это за занятие твое учительство? Разве ты уплатишь своим трудом даже те гроши, что тебе теперь платят? Приготовишь ли ты хоть одного порядочного человека? Три четверти из твоих воспитанников выйдут такие же, как я, а одна четверть такими, как ты, то есть благонамеренной размазнею. Ну, не даром ли ты берешь деньги, скажи откровенно? И далеко ли ты ушел от меня? А тоже храбрится, честность проповедует!

— Кудряшов! Поверь, что мне чрезвычайно тяжел этот разговор.

— А мне — нисколько.

— Я не ожидал встретить в тебе то, что встретил.

— Немудрено; люди изменяются, и я изменился, а в какую сторону — ты угадать не мог: не пророк ведь.

— Не нужно быть пророком, чтобы надеяться, что честный юноша сделается честным гражданином.

— Ах, оставь, не говори ты мне этого слова. Честный гражданин! И откуда, из какого учебника ты эту архивность вытащил? Пора бы перестать сентиментальничать: не мальчик ведь… Знаешь что, Вася, — при этом Кудряшов взял Василия Петровича за руку, — будь другом, бросим этот проклятый вопрос. Лучше выпьем по-товарищески. Иван Павлыч! Дай, брат, бутылочку вот этого.

Иван Павлыч немедленно явился с новой бутылкой. Кудряшов налил стаканы.

— Ну, выпьем за процветание… чего бы это? Ну, все равно: за наше с тобой процветание.

— Пью, — сказал Василий Петрович с чувством, — за то, чтобы ты опомнился. Это мое сильнейшее желание.

— Будь друг, не поминай… Ведь если опомниться, так уж пить будет нельзя: тогда зубы на полку. Видишь, какая у тебя логика. Будем пить просто, без всяких пожеланий. Бросим эту скучную канитель; все равно ни до чего не договоримся: ты меня на путь истинный не наставишь, да и я тебя не переспорю. Да и не стоит переспаривать: собственным умом до моей философии дойдешь.

— Никогда! — с жаром воскликнул Василий Петрович, стукнув стаканом об стол.

— Ну, это посмотрим. Да что это все я про себя рассказываю, а ты о себе молчишь? Что ты делал, что думаешь делать?

— Я говорил уже тебе, что назначен учителем.

— Это твое первое место?

— Да, первое; я занимался раньше частными уроками.

— И теперь думаешь заниматься ими?

— Если найду, отчего же.

— Доставим, брат, доставим! — Кудряшов хлопнул Василия Петровича по плечу. — Все здешнее юношество тебе в науку отдадим. Почем ты брал за час в Петербурге?

— Мало. Очень трудно было доставать хорошие уроки. Рубль-два, не больше.

— И за такие гроши человек терзается! Ну, здесь меньше пяти и не смей спрашивать. Это работа трудная: я сам помню, как на первом и на втором курсе по урочишкам бегал. Бывало, добудешь по полтиннику за час — и рад. Самая неблагодарная и трудная работа. Я тебя перезнакомлю со всеми нашими; тут есть премилые семейства, и с барышнями. Будешь умно себя вести — сосватаю, если хочешь. А, Василий Петрович?

— Нет, благодарю, я не нуждаюсь.

— Сосватан уже? Правда?

Василий Петрович выразил своим видом смущение.

— По глазам вижу, что правда. Ну, брат, поздравляю. Вот как скоро! Аи да Вася! Иван Павлыч! — закричал Кудряшов.

Иван Павлыч с заспанным и сердитым лицом появился в дверях.

— Дай шампанского!

— Шампанского нету, все вышло, — мрачно отвечал лакей.

— Будет, Кудряшов, зачем же это, право!

— Молчи; я тебя не спрашиваю. Обидеть меня хочешь, что ли? Иван Павлыч, без шампанского не приходить, слышишь? Ступай!

— Да ведь заперто, Николай Константиныч.

— Не разговаривай. Деньги у тебя есть: ступай и принеси.

Лакей ушел, ворча что-то себе под нос.

— Вот скотина, еще разговаривает! А ты еще: «не нужно». Если по такому случаю не пить, то для чего и существует шампанское?.. Ну, кто такая?

— Кто?

— Ну, она, невеста… Бедна, богата, хороша?

— Ты все равно ее не знаешь, так зачем называть ее тебе? Состояния у нее нет, а красота — вещь условная. По-моему, красива.

— Карточка есть? — спросил Кудряшов. — Поди, при сердце носишь. Покажи!

И он протянул руку.

Красное от вина лицо Василия Петровича еще более покраснело. Не зная зачем, он расстегнул сюртук, вынул свою книжку и достал драгоценную карточку. Кудряшов схватил ее и начал рассматривать.

— Ничего, брат! Ты знаешь, где раки зимуют.

— Нельзя ли без таких выражений! — резко сказал Василий Петрович. — Дай ее мне, я спрячу.

— Погоди, дай насладиться. Ну, дай вам бог совет да любовь. На, возьми, положи опять на сердце. Ах ты, чудак, чудак! — воскликнул Кудряшов и расхохотался.

— Не понимаю, что ты нашел тут смешного?

— А так, братец, смешно стало. Представился мне ты через десять лет; сам в халате, подурневшая беременная жена, семь человек детей и очень мало денег для покупки им башмаков, штанишек, шапчонок и всего прочего. Вообще, проза. Будешь ли ты тогда носить эту карточку в боковом кармане? Ха-ха-ха!

— Ты скажи лучше, какая поэзия ждет в будущем тебя? Получать деньги и проживать их: есть, пить да спать?

— Не есть, пить и спать, а жить. Жить с сознанием своей свободы и некоторого даже могущества.

— Могущества! Какое у тебя могущество?

— Сила в деньгах, а у меня есть деньги. Что хочу, то л сделаю… Захочу тебя купить — и куплю.

— Кудряшов!..

— Не хорохорься попусту. Неужели нам с тобою, старым друзьям, нельзя и пошутить друг над другом? Конечно, тебя покупать не стану. Живи себе по-своему. А все-таки что хочу, то и сделаю. Ах я, дурень, дурень! — вдруг вскрикнул Кудряшов, хлопнув себя по лбу: — сидим столько времени, а я тебе главной достопримечательности-то и не показал. Ты говоришь: есть, пить и спать? Я тебе сейчас такую штуку покажу, что ты откажешься от своих слов. Пойдем. Возьми свечу.

— Куда это? — спросил Василий Петрович.

— За мной. Увидишь, куда.

Василий Петрович, встав со стула, чувствовал себя не в полном порядке. Ноги не совсем повиновались ему, и он не мог держать подсвечник так, чтобы стеарин не капал на ковер. Однако, несколько справившись с непослушными членами, он пошел за Кудряшовым. Они прошли несколько комнат, узенький коридор и очутились в каком-то сыром и темном помещении. Шаги глухо стучали по каменному полу. Шум падающей где-то струи воды звучал бесконечным аккордом. С потолка висели сталактиты из туфа и синеватого литого стекла; целые искусственные скалы возвышались здесь и там. Масса тропической зелени прикрывала их, а в некоторых местах блестели темные зеркала.

— Что это такое? — спросил Василий Петрович.

— Акварий, которому я посвятил два года времени и много денег. Подожди, я сейчас освещу его.

Кудряшов скрылся за зелень, а Василий Петрович подошел к одному из зеркальных стекол и начал рассматривать, что было за ним. Слабый свет одной свечки не мог проникнуть далеко в воду, но рыбы, большие и маленькие, привлеченные светлой точкой, собрались в освещенном месте и глупо смотрели на Василия Петровича круглыми глазами, раскрывая и закрывая рты и шевеля жабрами и плавниками. Дальше виднелись темные очертания водорослей. Какая-то гадина шевелилась в них; Василий Петрович не мог рассмотреть ее формы.

Вдруг поток ослепительного света заставил его на мгновение закрыть глаза, и когда он открыл их, то не узнал аквария. Кудряшов в двух местах зажег электрические фонари: свет их проходил сквозь массу голубоватой воды, кишащую рыбами и другими животными, наполненную растениями, резко выделявшимися на неопределенном фоне своими кроваво-красными, бурыми и грязно-зелеными силуэтами. Скалы и тропические растения, от контраста сделавшиеся еще темнее, красиво обрамляли толстые зеркальные стекла, сквозь которые открывался вид на внутренность аквария. В нем все закопошилось, заметалось, испуганное ослепительным светом: целая стая маленьких большеголовых «бычков» носилась туда и сюда, поворачиваясь точно по команде; стерляди извивались, прильнув мордой к стеклу, и то поднимались до поверхности воды, то опускались ко дну, точно хотели пройти через прозрачную твердую преграду; черный гладкий угорь зарывался в песок аквария и поднимал целое облако мути; смешная кургузая каракатица отцепилась от скалы, на которой сидела, и переплывала акварий толчками, задом наперед, волоча за собой свои длинные щупала. Все вместе было так красиво и ново для Василия Петровича, что он совершенно забылся.

— Каково, Василий Петрович? — спросил Кудряшов, выйдя к нему.

— Чудесно, брат, удивительно! Как это ты все устроил! Сколько вкуса, эффекта!

— Прибавь еще: и знания. Нарочно в Берлин ездил посмотреть тамошнее чудо и, не хвастая, скажу, что мой хотя и уступает, конечно, в величине, но насчет изящества и интересности — нисколько… Это моя гордость и утешение. Как скучно станет — придешь сюда, сядешь и смотришь по целым часам. Я люблю всю эту тварь за то, что она откровенна, не так, как наш брат — человек. Жрет друг друга и не конфузится. Вон смотри, смотри: видишь, нагоняет.

Маленькая рыбка порывисто металась вверх, и вниз и в стороны, спасаясь от какого-то длинного хищника В смертельном страхе она выбрасывалась из воды на воздух, пряталась под уступы скалы, а острые зубы везде нагоняли ее. Хищная рыба уже готова была схватить ее как вдруг другая, подскочив сбоку, перехватила добычу рыбка исчезла в ее пасти. Преследовательница остановилась в недоумении, а похитительница скрылась в темный угол.

— Перехватили! — сказал Кудряшов. — Дура, осталась ни при чем. Стоило гоняться для того, чтобы из-под носа выхватили кусок!.. Сколько, если бы ты знал, они пожирают этой мелкой рыбицы: сегодня напустишь целую тучу, а на другой день все уже съедено. Съедят — и не помышляют о безнравственности, а мы? Я только недавно отвык от этой ерунды. Василий Петрович! Неужели ты, наконец, не согласишься, что это ерунда?

— Что такое? — спросил Василий Петрович, не отрывая глаз от воды.

— Да вот эти угрызения. На что они? Угрызайся, не угрызайся — а если попадется кусок… Ну, я и упразднил их, угрызения эти, и стараюсь подражать этой скотине.

Он показал пальцем на акварий.

— Вольному воля, — сказал со вздохом Василий Петрович. — Послушай, Кудряшов, ведь это, кажется, морские растения и животные?

— Морские. И вода ведь у меня морская. Нарочно водопровод устроил.

— Неужели из моря? Но ведь это должно стоить огромных денег.

— Немаленьких. Акварий мой стоит около тридцати тысяч.

— Тридцать тысяч! — воскликнул в ужасе Василий Петрович. — При тысяче шестистах рублях жалованья!

— Да брось ты это ужасанье! Если насмотрелся — пойдем. Должно быть, Иван Павлыч принес требуемое… Подожди только, я разомкну ток.

Акварий вновь погрузился в мрак. Свеча, продолжавшая гореть, показалась Василию Петровичу тусклым, коптящим огоньком.

Когда они вышли в столовую, Иван Павлыч держал уже наготове завернутую в салфетку бутылку.

1879 г.

Художественное своеобразие

В крошечный рассказ герой сумел вместить сразу три голоса – автора, рассказчика и попутчика. Каждый из них узнаваем. Автор представляет собой высшую справедливость, он – голос вопрошающий, ищущий бескорыстных людей. Рассказчик изо всех сил стремится быть хорошим, как он это понимает. Но его стремления представляются неискренними. Так, прекрасный пейзаж быстро перестаёт его интересовать. Рассказчик обнаруживает страхи и сомнения, которые мучат его и разрушают душевную гармонию. Более гармоничен «пищевик». Несмотря на бедность и малограмотность, он внутренне свободен. Это любимый Зощенко тип людей, сохраняющих благородство и остающихся «светлыми личностями» невзирая на обстоятельства.

• «Аристократка», анализ рассказа Зощенко
• «История болезни», анализ рассказа Зощенко
• «Беда», анализ рассказа Зощенко
• «Обезьяний язык», анализ рассказа Зощенко
• «Галоша», анализ рассказа Зощенко
• «Нервные люди», анализ рассказа Зощенко
• «Ёлка», анализ рассказа Зощенко
• «Стакан», анализ рассказа Зощенко
• «Великие путешественники», анализ рассказа Зощенко
• «Самое главное», анализ рассказа Зощенко
• «Монтёр», анализ рассказа Зощенко
• «Карусель», анализ рассказа Зощенко
• «Колдун», анализ рассказа Зощенко
• Михаил Михайлович Зощенко, краткая биография

По писателю: Зощенко Михаил Михайлович

Рассказ Зощенко ‘Встреча’ кратко

повествует о встрече двух совершенно разных людей. Встреча рассказчика и неизвестного человека произошла на пустынной крымской дороге. Сначала рассказчик пытался избежать встречи и даже ускорил шаг, но незнакомец его догнал.

Незнакомый человек объяснил свое преследование тем, что хотел показать самый короткий путь до Алупки. Дальше двое путешественников прошли вместе короткую дорогу, а в пути незнакомец попросил у главного героя сигарету.

После того, как люди распрощались, рассказчик задается вопросом, а насколько бескорыстным был поступок незнакомца. Вместо того, чтобы вспоминать человека добрым словом, он ищет подвох в его действиях.

Главная мысль рассказа заключается в том, что люди разучились верить в добрые помыслы других людей. Бескорыстные поступки вызывают удивление, поэтому люди часто пытаются найти двойной смысл добрым действиям. Зощенко высмеивает излишнюю подозрительность некоторых людей, которые забыли, что иногда человек может совершить добрый поступок без подспудной мысли получить вознаграждение за свои действия.

Вы читали краткое содержание рассказа Зощенко Встреча: для урока литературы разных классов школы. Текст пересказа можно использовать, как отзыв, краткий анализ и для читательского дневника. Михаил Зощенко: zoshhenko.ru

• Краткие содержания
• Зощенко
• Встреча

Небольшой рассказ «Встреча» описывает происшествие, которое произошло с автором рассказа. Однажды, находясь на отдыхе в пансионате, в Крыму, он собрался идти в долгий путь от Ялты до Алупки. Настроение у главного героя было хорошее, шел он по шоссе, наслаждался красивыми видами и свежим воздухом. Несмотря на жару и дальнюю дорогу, рассказчик получал удовольствие от своей прогулки. Но в какой-то момент уже выбился из сил и решил присесть отдохнуть.

Вдруг откуда-то попался ему один парень по дороге. Он даже не столько попался, сколько стал догонять автора. Увидев бегущего за ним человека, мужчина и сам ударился в бега. Смутившись немного сначала, затем поняв что ему ничего не угрожает автор вступил в диалог. Молодой человек попросил покурить и рассказал почему он догоняет главного героя. Оказалось, что этот молодой парень, догнал путешественника, чтобы предупредить что тот идет по неправильной дороге. Он представился и предложил вместе пойти по короткому пути, который к тому же практически весь был укрыт теньком. Немного поколебавшись, путник согласился и пошли они вместе. Дорога действительно оказалась намного короче и за разговорами время пролетело незаметно, и вот они уже в Алупке.

Автор рассказывает об этом случае, уже после своего возращения обратно домой в Ленинград. И его волнует до сих пор только один вопрос — было ли это просто добрым делом, без поиска какой-либо выгоды. Мог ли тот парень из обычных бескорыстных побуждений догонять незнакомого человека, чтобы просто указать ему правильный путь. Или же он так хотел покурить и ради сигаретки бежал за рассказчиком по дороге где-то в глуши.

Лесков показывает насколько люди перестали верить в добро и бескорыстие, что в обычном человеческом поступке автор пытается найти какой-то двойной смысл.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Зощенко. Все произведения

• Актер
• Аристократка
• Бабушкин подарок
• Беда
• Бедный Федя
• Богатая жизнь
• Великие путешественники
• Встреча
• Галоша
• Галоши и мороженое
• Глупая история
• Голубая книга
• Ёлка
• Золотые слова
• История болезни
• Карусель
• Колдун
• Кочерга
• Любовь
• Монтер
• Находка
• Не надо врать
• Не надо иметь родственников
• Нервные люди
• Обезьяний язык
• Перед восходом солнца
• Показательный ребенок
• Приключение обезьяны
• Самое главное
• Собачий нюх
• Трусишка Вася
• Умная птичка
• Умная собака
• Умная Тамара
• Ученая обезьянка

Встреча. В. М. Гаршин

На главную

Все авторы

Главная → В. М. Гаршин → Встреча

На десятки вёрст протянулась широкая и дрожащая серебряная полоса лунного света; остальное море было черно; до стоявшего на высоте доходил правильный, глухой шум раскатывавшихся по песчаному берегу волн; ещё более чёрные, чем самое море, силуэты судов покачивались на рейде; один огромный пароход («вероятно, английский», — подумал Василий Петрович) поместился в светлой полосе луны и шипел своими парами, выпуская их клочковатой, тающей в воздухе струёй; с моря несло сырым и солёным воздухом; Василий Петрович, до сих пор не видавший ничего подобного, с удовольствием смотрел на море, лунный свет, пароходы, корабли и радостно, в первый раз в жизни, вдыхал морской воздух. Он долго наслаждался новыми для него ощущениями, повернувшись спиной к городу, в который приехал только сегодня и в котором должен был жить многие и многие годы. За ним пёстрая толпа публики гуляла по бульвару, слышалась то русская, то нерусская речь, то чинные и тихие голоса местных почтенных особ, то щебетанье барышень, громкие и весёлые голоса взрослых гимназистов, ходивших кучками около двух или трёх из них. Взрыв хохота в одной из таких групп заставил Василия Петровича обернуться. Весёлая гурьба шла мимо; один из юношей говорил что-то молоденькой гимназистке; товарищи шумели и перебивали его горячую и, по-видимому, оправдательную речь.

— Не верьте, Нина Петровна! Всё врёт! Выдумывает!

— Да право же, Нина Петровна, я нисколько не виноват!

— Если вы, Шевырев, ещё когда-нибудь вздумаете меня обманывать… — принуждённо-чинным молодым голоском заговорила девушка.

Конца Василий Петрович не дослышал, потому что гурьба прошла мимо. Через полминуты из темноты вновь послышался взрыв смеха.

«Вот она, моя будущая нива, на которой я, как скромный пахарь, буду работать», — подумал Василий Петрович, во-первых, потому, что он был назначен учителем в местную гимназию, а во-вторых, потому, что любил фигуральную форму мысли, даже когда не высказывал её вслух. «Да, придётся работать на этом скромном поприще, — думал он, вновь садясь на скамью лицом к морю. — Где мечты о профессуре, о публицистике, о громком имени? Не хватило пороху, брат Василий Петрович, на все эти затеи; попробуй-ка здесь поработать!»

И красивые и приятные мысли зашевелились в голове нового учителя гимназии. Он думал о том, как он будет с первых классов гимназии угадывать «искру божию» в мальчиках; как будет поддерживать натуры, «стремящиеся сбросить с себя иго тьмы»; как под его надзором будут развиваться молодые, свежие силы, «чуждые житейской грязи»; как, наконец, из его учеников со временем могут выйти замечательные люди… Даже такие картины рисовались в его воображении: сидит он, Василий Петрович, уже старый, седой учитель, у себя, в своей скромной квартире, и посещают его бывшие его ученики, и один из них — профессор такого-то университета, известный «у нас и в Европе», другой — писатель, знаменитый романист, третий — общественный деятель, тоже известный. И все они относятся к нему с уважением. «Это ваши добрые семена, запавшие в мою душу, когда я был мальчиком, сделали из меня человека, уважаемый Василий Петрович», — говорит общественный деятель и с чувством жмёт руку своему старому учителю…

Впрочем, Василий Петрович недолго занимался такими возвышенными предметами, скоро мысль его перешла на вещи, непосредственно касавшиеся его настоящего положения. Он вынул из кармана новый бумажник и, пересчитав свои деньги, начал размышлять о том, сколько у него останется за покрытием всех необходимых расходов. «Как жаль, что я так необдуманно тратил деньги дорогою, — подумал он. — Квартира… ну, положим, рублей двадцать в месяц, стол, бельё, чай, табак… Тысячу рублей в полгода, во всяком случае, сберегу. Наверно, здесь можно будет достать уроки по хорошей цене, этак рубля по четыре, по пяти…» Чувство довольства охватило его, и ему захотелось полезть в карман, где лежали два рекомендательные письма на имя местных тузов, и в двадцатый раз перечесть их адресы. Он вынул письма, бережно развернул бумагу, в которой они были завёрнуты, но прочесть адресы ему не удалось, потому что лунный свет не был достаточно силён, чтобы доставить Василию Петровичу это удовольствие. Вместе с письмами была завёрнута фотографическая карточка. Василий Петрович повернул её прямо, к месяцу, и старался рассмотреть знакомые черты. «О моя Лиза!» — проговорил он почти вслух и вздохнул не без приятного чувства. Лиза была его невеста, оставшаяся в Петербурге и ожидавшая, пока Василий Петрович не скопит тысячи рублей, которую молодая чета считала необходимою для первоначального обзаведения.

Вздохнув, он спрятал в левый боковой карман карточку и письма и принялся мечтать о будущей семейной жизни. И эти мечты показались ему ещё приятнее, чем даже мечты об общественном деятеле, который придёт к нему благодарить за посеянные в его сердце добрые семена.

Море шумело далеко внизу, ветер становился свежее. Английский пароход вышел из полосы лунного света, и она блестела, сплошная, и переливалась тысячами матово-блестящих всплесков, уходя в бесконечную морскую даль и становясь всё ярче и ярче. Не хотелось встать со скамьи, оторваться от этой картины и идти в тесный номер гостиницы, в котором остановился Василий Петрович. Однако было уже поздно; он встал и пошёл вдоль по бульвару.

Господин, в лёгком костюме из шёлковой сырцовой материи и в соломенной шляпе, с навёрнутым на тулью кисейным полотенцем (летний костюм местных щёголей), встал со скамейки, мимо которой проходил Василий Петрович, и сказал:

— Позвольте закурить.

— Сделайте одолжение, — ответил Василий Петрович. Красный отблеск озарил знакомое ему лицо.

— Николай, друг мой! Ты ли это?

— Василий Петрович?

— Он самый… Ах, как я рад! Вот не думал, не гадал, — говорил Василий Петрович, заключая друга в объятия и троекратно лобзая его. — Какими судьбами?

— Очень просто, на службе. А ты как?

— Я учителем гимназии сюда назначен. Только что приехал.

— Где же ты остановился? Если в гостинице, едем, пожалуйста, ко мне. Я очень рад видеть тебя. У тебя ведь нет здесь знакомых? Поедем ко мне, поужинаем, поболтаем, вспомним старину.

— Поедем, поедем, — согласился Василий Петрович. — Я очень, очень рад! Приехал сюда, как в пустыню, — и вдруг такая радостная встреча. Извозчик! — закричал он.

— Не нужно, не кричи. Сергей, давай! — громко и спокойно произнёс друг Василия Петровича.

К тротуару подкатила щегольская коляска; хозяин вскочил в неё. Василий Петрович стоял на тротуаре и в недоумении смотрел на экипаж, вороных коней и толстого кучера.

— Кудряшов, эти лошади — твои?

— Мои, мои! Что, не ожидал?

— Удивительно… Ты ли это?

— Кто же другой, как не я? Ну, полезай в коляску, ещё успеем поговорить.

Василий Петрович влез в коляску, уселся рядом с Кудряшовым, и коляска покатилась, дребезжа и подскакивая по мостовой. Василий Петрович сидел на мягких подушках и, покачиваясь, улыбался. «Что за притча! — думал он. — Давно ли Кудряшов был беднейшим студентом, а теперь — коляска!» Кудряшов, положив вытянутые ноги на переднюю скамейку, молчал и курил сигару. Через пять минут экипаж остановился.

— Ну, братец, выходи. Покажу тебе мою скромную хижину, — сказал Кудряшов, сойдя с подножки и помогая Василию Петровичу вылезть.

Прежде чем войти в скромную хижину, гость окинул её взглядом. Луна была за нею и не освещала её; поэтому он мог заметить только, что хижина была одноэтажная, каменная, в десять или двенадцать больших окон. Зонтик на колонках с завитками, кое-где позолоченными, висел над дверью из тяжёлого дуба с зеркальными стёклами, бронзовой ручкой в виде птичьей лапы, держащей хрустальный многогранник, и блестящей медной доской с фамилией хозяина.

— Однако хижина у тебя, Кудряшов! Это не хижина, а, так сказать, палаццо, — сказал Василий Петрович, когда они вошли в переднюю с дубовой мебелью и зиявшим чёрною пастью камином. — Неужели собственная?

— Нет, брат, до этого ещё не дошло. Нанимаю. Недорого, полторы тысячи.

— Полторы! — протянул Василий Петрович.

— Выгоднее платить полторы тысячи, чем затратить капитал, который может дать гораздо больший процент, если не обращён в недвижимость. Да и денег много нужно: ведь уж если строить, так не этакую дрянь.

— Дрянь! — воскликнул в изумлении Василий Петрович.

— Конечно, дом неважный. Ну, пойдём, пойдём скорее…

Василий Петрович успел уже снять пальто и направился за хозяином. Обстановка квартиры Кудряшова дала новую пищу его удивлению. Целый ряд высоких комнат с паркетными полами, оклеенных дорогими, тиснёнными золотом, обоями; столовая «под дуб» с развешанными по стенам плохими моделями дичи, с огромным резным буфетом, с большим круглым столом, на который лился целый поток света из висячей бронзовой лампы с молочным абажуром; зал с роялем, множеством разной мебели из гнутого бука, диванчиков, скамеек, табуреток, стульев, с дорогими литографиями и скверными олеографиями в раззолоченных рамах; гостиная, как водится, с шёлковой мебелью и кучей ненужных вещей. Казалось, хозяин квартиры вдруг разбогател, выиграл двести тысяч, что ли, и на скорую руку устроил себе квартиру на широкую ногу. Всё было куплено сразу, куплено не потому, что было нужно, а потому, что в кармане зашевелились деньги, нашедшие себе выход для покупки рояля, на котором, насколько знал Василий Петрович, Кудряшов мог играть только одним пальцем; скверной старой картины, одной из десятков тысяч, приписываемых второстепенному фламандскому мастеру, на которую, наверно, никто не обращал внимания, шахматов китайской работы, в которые нельзя было играть, так они были тонки и воздушны, но в головках у которых было выточено по три шарика, заключённых один в другой, и множества других ненужных вещей.

Друзья вошли в кабинет. Здесь было уютнее. Большой письменный стол, заставленный разною бронзового и фарфорового мелочью, заваленный бумагами, чертёжными и рисовальными принадлежностями, занимал середину комнаты. По стенам висели огромные раскрашенные чертежи и географические карты, а под ними стояли два низеньких турецких дивана с шёлковыми мутаками. Кудряшов, обняв Василия Петровича за талию, подвёл его прямо к дивану и усадил на мягких тюфяках.

— Ну, очень рад, очень рад встретить старого товарища, — сказал он.

— Я тоже… Знаешь ли, приехал, как в пустыню, и вдруг такая встреча! Знаешь ли, Николай Константиныч, при виде тебя так много зашевелилось в душе, так много воскресло в памяти воспоминаний…

— О чём это?

— Как о чём? О студенчестве, о времени, когда жилось так хорошо, если не в материальном, то в нравственном отношении. Помнишь…

— Что помнить-то? Как мы с тобою собачью колбасу жрали? Будет, брат, надоело… Сигару хочешь? Regalia Imperialia, или как там её; знаю только, что полтинник штука.

Василий Петрович взял из ящика предлагаемую драгоценность, вынул из кармана ножичек, обрезал кончик сигары, закурил её и сказал:

— Николай Константиныч, я решительно как во сне. Каких-нибудь несколько лет — и у тебя такое место.

— Что место! Место, брат, плюнь да отойди.

— Как же это? Да ты сколько получаешь?

— Каких? Жалованья?

— Ну да, содержания.

— Жалованья получаю я, инженер, губернский секретарь Кудряшов второй, — тысячу шестьсот рублей в год.

У Василия Петровича вытянулось лицо.

— Как же это? Откуда это всё?

— Эх, брат, простота ты! Откуда? Из воды и земли, из моря и суши. А главное, вот откуда.

И он ткнул себя указательным пальцем в лоб.

— Видишь вон эти картинки, что по стенам висят?

— Вижу, — ответил Василий Петрович: — что же дальше?

— Знаешь ли, что это?

— Нет, не знаю.

Василий Петрович встал с дивана и подошёл к стене. Синяя, красная, бурая и чёрная краски ничего не говорили его уму, равно как и какие-то таинственные цифры около точечных линий, сделанные красными чернилами.

— Что это такое? Чертежи?

— Чертежи-то чертежи, но чего?

— Право, друг мой, не знаю.

— Чертежи эти изображают, милейший Василий Петрович, будущий мол. Знаешь, что такое мол?

— Ну, конечно. Ведь я всё-таки учитель русского языка. Мол — это такая… как бы сказать… ну, плотина, что ли…

— Именно плотина. Плотина, служащая для образования искусственной гавани. На этих чертежах изображён мол, который теперь строится. Ты видел море сверху?

— Как же, конечно! Необыкновенная картина! Но построек я не заметил.

— Мудрено и заметить, — сказал Кудряшов со смехом. — Этот мол почти весь не в море, Василий Петрович, а здесь, на суше.

— Где же это?

— Да вот у меня и у прочих строителей: у Кноблоха, Пуйциковского и у прочих. Это — между нами, конечно: тебе я говорю это как товарищу. Что ты так уставился на меня? Дело самое обыкновенное.

— Послушай, это, наконец, ужасно! Неужели ты говоришь правду? Неужели ты не брезгаешь нечестными средствами для достижения этого комфорта? Неужели всё прошлое служило только для того, чтобы довести тебя до… до… И ты так спокойно говоришь об этом…

— Стой, стой, Василий Петрович! Пожалуйста, без сильных выражений. Ты говоришь: «нечестные средства»? Ты мне скажи сперва, что значит честно и что значит нечестно. Сам я не знаю; быть может, забыл, а думаю, что и не помнил; да сдаётся мне, и ты, собственно говоря, не помнишь, а так только напяливаешь на себя какой-то мундир. Да и вообще ты это оставь; прежде всего, это невежливо. Уважай свободу суждения. Ты говоришь — нечестно; говори, пожалуй, но не брани меня: ведь я не ругаю тебя за то, что ты не одного со мною мнения. Всё дело, брат, во взгляде, в точке зрения, а так как их много, точек этих, то плюнем мы на это дело и пойдём в столовую водку пить и о приятных предметах разговаривать.

— Ах, Николай, Николай, больно мне смотреть на тебя.

— Это ты можешь; можешь душою болеть, сколько тебе угодно. Пусть будет больно; пройдёт! Приглядишься, присмотришься, сам скажешь: «какая я, однако, телятина»; так и скажешь, помяни моё слово. Пойдём-ка, выпьем по рюмочке и забудем о заблудших инженерах; на то и мозги, дружище, чтобы заблуждаться… Ведь ты, учитель мой любезный, сколько будешь получать, а?

— Тебе всё равно.

— Ну, например?

— Ну, тысячи три заработаю с частными уроками.

— Вот видишь: за три-то тысячи таскаться всю жизнь по урокам! А я сижу себе да посматриваю: хочу — делаю, хочу — нет; если бы фантазия пришла хоть целый день в потолок плевать, и то можно. А денег… денег столько, что они — «вещь для нас пустая».

В столовой, куда они вошли, всё было готово для ужина. Холодный ростбиф возвышался розовой горой. Банки с консервами пестрели разноцветными английскими надписями и яркими рисунками. Целый ряд бутылок воздвигался на столе. Приятели выпили по рюмке водки и приступили к ужину. Кудряшов ел медленно и с расстановкою; он совершенно углубился в своё занятие.

Василий Петрович ел и думал, думал и ел. Он был в большом смущении и решительно не знал, как ему быть. По принятым им убеждениям, он должен был бы поспешно скрыться из дома своего старого товарища и никогда в него больше не заглядывать. «Ведь этот кусок — краденый, — думал он, положив себе в рот кусок и прихлёбывая подлитое обязательным хозяином вино. — А сам что я делаю, как не подлость?» Много таких определений шевелилось в голове бедного учителя, но определения так и остались определениями, а за ними скрывался какой-то тайный голос, возражавший на каждое определение: «Ну, так что ж?» И Василий Петрович чувствовал, что он не в состоянии разрешить этого вопроса, и продолжал сидеть. «Ну что ж, буду наблюдать», — мелькнуло у него в голове в виде оправдания, после чего он и сам перед собой сконфузился. «Для чего мне наблюдать, писатель я, что ли?»

— Этакого мяса, — начал Кудряшов, — ты обрати внимание, не достанешь в целом городе.

И он рассказал Василию Петровичу длинную историю о том, как он обедал у Кноблоха, как его поразил своим достоинством поданный ростбиф, как он узнал, откуда доставать такой, и как, наконец, достал.

— Ты попал как раз кстати, — сказал он в заключение рассказа о мясе. — Едал ли ты что-нибудь подобное?

— Действительно, ростбиф отличный, — ответил Василий Петрович.

— Превосходный, братец! Я люблю, чтобы всё было как следует. Да что ты не пьёшь? Постой, вот я тебе налью вина.

Последовала не менее длинная история о вине, в которой участвовал и английский шкипер, и торговый дом в Лондоне, и тот же Кноблох, и таможня. Рассказывая о вине, Кудряшов попивал его и, по мере того как пил, оживлялся. На щеках его вялого лица обозначались румяные пятна, речь становилась быстрее и оживлённее.

— Да что ж ты молчишь? — наконец спросил он Василия Петровича, который действительно упорно молчал, выслушивая эпопеи о мясе, вине, сыре и прочих благодатях, украшавших собою стол инженера.

— Так, брат, не говорится что-то.

— Не говорится… вот вздор! Ты, я вижу, всё ещё киснешь по поводу моего признания. Жалею, очень жалею, что сказал; с большим бы удовольствием поужинали, если б не этот проклятый мол… Да ты лучше не думай об этом, Василий Петрович, брось… А? Васенька, плюнь, право! Что ж делать, братец, не оправдал я надежд. Жизнь не школа. Да я не знаю, долго ли и ты удержишься на своей стезе.

— Пожалуйста, не делай обо мне предположений, — сказал Василий Петрович.

— Обиделся?.. Конечно, не удержишься. Что дало тебе твоё бескорыстие? Разве ты теперь спокоен? Разве не думаешь каждый день о том, согласны ли твои поступки с твоими идеалами, и не убеждаешься ли каждый день в том, что несогласны? Ведь правда, а? Выпей вина, хорошее вино.

Он налил и себе рюмку, посмотрел на свет, попробовал, щёлкнул губами и выпил.

— Ведь вот, любезный мой друг, ты думаешь, я не знаю, какая у тебя в голове теперь мысль сидит? Доподлинно знаю. «Зачем, думаешь ты, я у этого человека сижу? Очень он мне нужен! Разве не могу я обойтись без его вина и сигар?» Постой, постой, дай договорить! Я вовсе не думаю, что ты сидишь у меня из-за вина и сигар. Вовсе нет; если бы ты и очень захотел их, так не стал бы лизоблюдничать. Лизоблюдство — вещь очень тяжёлая. Ты сидишь у меня и говоришь со мною просто потому, что не можешь решить, действительно ли я преступник. Не возмущаю я тебя, да и всё. Конечно, для тебя это очень обидно, потому что в твоей голове расположены под разными рубриками убеждения, и, подогнанный под них, я, твой бывший товарищ и друг, оказываюсь мерзавцем, а между тем вражды ко мне ты никакой чувствовать не можешь. Убеждения — убеждениями, а я сам по себе товарищ, добрый малый и даже, можно сказать, добрый человек. Ведь ты знаешь, что я не способен никого обидеть…

— Постой, Кудряшов. Откуда у тебя всё это? — Василий Петрович обвёл рукой. — Сам говоришь, чужое: ну, тот и обижен, у кого похищено.

— Легко сказать: у кого похищено. Я вот думаю, думаю, кого я обидел, — и всё не могу понять, кого. Ты не знаешь, как это дело делается; я расскажу тебе, и ты, может быть, согласишься со мною, что найти обиженного не так-то легко.

Кудряшов позвонил. Явилась бесстрастная лакейская фигура в чёрном фраке.

— Иван Павлыч, принеси мне из кабинета чертёж. Между окнами висит. Ты посмотри, Василий Петрович, дело-то какое грандиозное: право, я даже поэзию в нём нынче находить стал.

Иван Павлыч бережно принёс огромный лист, наклеенный на коленкор. Кудряшов взял его, раздвинул около себя тарелки, бутылки и рюмки и разложил чертёж на забрызганной красным вином скатерти.

— Посмотри сюда, — сказал он. — Вот тебе поперечный разрез нашего мола, вот его продольный разрез. Видишь голубую краску? Это море. Глубина его здесь настолько велика, что начинать кладку со дна нельзя; поэтому мы приготовляем для мола прежде всего постель.

— Постель? — спросил Василий Петрович. — Странное название.

— Постель каменную, из огромных булыжников, не меньше одного кубического фута объёмом. — Кудряшов отвинтил от часового ключика крошечный серебряный циркуль и взял им на чертеже какую-то маленькую линию. — Смотри, Василий Петрович, — это сажень. Если мы ею смерим постель поперёк, то окажется без малого пятьдесят сажен ширины. Не узка постелька, не правда ли? Такой ширины каменная масса выводится со дна моря до шестнадцати футов ниже его поверхности. Если ты сообразишь ширину постели и огромную длину, то можешь иметь некоторое представление о громадности этой массы камня. Иногда, знаешь ли, целый день барка за баркой подходит к молу, барка за баркой выбрасывает свой груз, а смеряешь — приращение самое ничтожное. Точно в бездну валят камень… Постель выкрашена здесь на плане грязно-серой краской. Её подвигают вперёд, а от берега начинается на ней уже другая работа. Паровыми кранами спускают на эту постель огромнейшие искусственные камни, кубические глыбы, слепленные из булыжника и цемента. Каждый такой кусок величиною в кубическую сажень и весит многие сотни пудов. Пар поднимает их, поворачивает и укладывает рядами. Странное чувство испытываешь, когда лёгким нажатием руки заставляешь такую массу подниматься и опускаться по своему желанию. Когда такая масса повинуется тебе, чувствуешь могущество человека… Видишь, вот они, эти кубики. — Он показал, циркулем. — Кладка из них доводится почти до поверхности воды, а на ней начинается уже верхняя каменная кладка из тёсаного камня. Так вот какое это дело; оно не уступит любой египетской пирамиде. Вот тебе в общих чертах работа, которая тянется уже несколько лет, а сколько времени ещё протянется — бог знает. Желательно бы, чтобы подольше… Впрочем, если она будет идти так, как последнее время, то, пожалуй, на наш век хватит.

— Ну, что ж дальше? — спросил Василий Петрович после долгого молчания.

— Дальше? Ну, а мы сидим на своих местах и получаем, сколько следует.

— Я ещё не вижу из твоего рассказа возможности получать.

— Молод ты, вот что! Впрочем, мы с тобой, кажется, ровесники; только опыт, которого тебе не хватает, умудрил и состарил меня. Дело вот в чём: тебе известно, что во всяком море бывают бури? Они-то и действуют. Они размывают каждый год постель, а мы кладём новую.

— Всё же я не вижу возможности…

— Кладём мы её, — спокойно продолжал Кудряшов, — на бумаге, вот здесь, на чертеже, потому что только на чертеже буря её и размывает.

Василий Петрович весь превратился в недоумение.

— Потому что не могут же на самом деле размыть постель волны, достигающие только восьми футов высоты. Наше море не океан, да и там такие молы, как наш, выдерживают; а у нас на двух с лишним саженях глубины, где кончается постель, почти что мёртвая тишина. Слушай, Василий Петрович, как дела делаются. Весною, после осенних и зимних непогод, мы собираемся и ставим вопрос: сколько в этом году размыло постели? Берём чертежи и отмечаем. Ну, и пишем, куда следует: размыло, дескать, бурями столько-то и столько-то кубических сажен начатых работ. Оттуда отвечают: стройте, чините, чёрт с вами! Ну, мы и чиним,

— Да что ж вы чините-то?

— Да карманы себе чиним, — сострил Кудряшов и сам рассмеялся своей остроте.

— Нет, это невозможно! невозможно! — закричал Василий Петрович, вскакивая со стула и бегая по комнате. — Слушай, Кудряшов, ведь ты губишь себя… Не говоря о безнравственности… Я просто хочу сказать, что вас всех поймают на этом, и ты погибнешь, по Владимирке пойдёшь. Боже, боже, вот они, надежды, упования! Способный и честный юноша — и вдруг…

Василий Петрович вошёл в экстаз и говорил долго и горячо. Но Кудряшов совершенно спокойно курил сигару и посматривал на расходившегося друга.

— Да, ты, наверно, пойдёшь по Владимирке! — закончил Василий Петрович свою филиппику.

— До Владимирки, друг мой, очень далеко. Чудной ты человек, я посмотрю: ничего-то ты не понимаешь. Разве я один… как бы это повежливее сказать… приобретаю? Всё вокруг, самый воздух — и тот, кажется, тащит. Недавно явился к нам один новенький и стал было по части честности корреспонденции писать. Что ж? Прикрыли… И всегда прикроем. Все за одного, один за всех. Ты думаешь, что человек сам себе враг? Кто ж решится меня тронуть, когда через это самое может пошатнуться?

— Стало быть, как сказал Крылов, рыльце-то у всех в пушку?

— В пушку, в пушку. Все берут с жизни, что могут, а не относятся к ней платонически… О чём, бишь, мы начали говорить? Да, о том, кого я обижаю. Скажи, кого? Низшую братию, что ли? Ну, чем? Ведь я черпаю не прямо из источника, а беру готовое, что уж взято, и если не достанется мне, то, может быть, кому-нибудь и похуже. По крайней мере я не по-свински живу, есть кое-какие и духовные интересы: выписываю кучу газет, журналов. Кричат о науке, о цивилизации, а к чему бы эта цивилизация прилагалась, если бы не мы, люди со средствами? И кто бы давал науке возможность двигаться вперёд, как не люди со средствами? А их нужно откуда-нибудь взять. Так называемыми честными путями…

— Ах, не доканчивай, не говори ты хоть последнего слова, Николай Константиныч!

— Слова? Что ж, лучше было бы, кривая твоя душа, если бы я стал врать, оправдываться? Воруем, слышишь ли ты? Да если правду-то говорить, то и ты теперь воруешь.

— Послушай, Кудряшов…

— Нечего мне тебя слушать, — сказал со смехом Кудряшов. — Ты таки, брат, грабитель, под личиною добродетели. Ну, что это за занятие твоё — учительство? Разве ты уплатишь своим трудом даже те гроши, что тебе теперь платят? Приготовишь ли ты хоть одного порядочного человека? Три четверти из твоих воспитанников выйдут такие же, как я, а одна четверть такими, как ты, то есть благонамеренной размазнёю. Ну, не даром ли ты берёшь деньги, скажи откровенно? И далеко ли ты ушёл от меня? А тоже храбрится, честность проповедует!

— Кудряшов! Поверь, что мне чрезвычайно тяжёл этот разговор.

— А мне — нисколько.

— Я не ожидал встретить в тебе то, что встретил.

— Немудрено; люди изменяются, и я изменился, а в какую сторону — ты угадать не мог: не пророк ведь.

— Не нужно быть пророком, чтобы надеяться, что честный юноша сделается честным гражданином.

— Ах, оставь, не говори ты мне этого слова. Честный гражданин! И откуда, из какого учебника ты эту архивность вытащил? Пора бы перестать сентиментальничать: не мальчик ведь… Знаешь что, Вася, — при этом Кудряшов взял Василия Петровича за руку, — будь другом, бросим этот проклятый вопрос. Лучше выпьем по-товарищески. Иван Павлыч! Дай, брат, бутылочку вот этого.

Иван Павлыч немедленно явился с новой бутылкой. Кудряшов налил стаканы.

— Ну, выпьем за процветание… чего бы это? Ну, всё равно: за наше с тобой процветание.

— Пью, — сказал Василий Петрович с чувством, — за то, чтобы ты опомнился. Это моё сильнейшее желание.

— Будь друг, не поминай… Ведь если опомниться, так уж пить будет нельзя: тогда зубы на полку. Видишь, какая у тебя логика. Будем пить просто, без всяких пожеланий. Бросим эту скучную канитель; всё равно ни до чего не договоримся: ты меня на путь истинный не наставишь, да и я тебя не переспорю. Да и не стоит переспаривать: собственным умом до моей философии дойдёшь.

— Никогда! — с жаром воскликнул Василий Петрович, стукнув стаканом об стол.

— Ну, это посмотрим. Да что это всё я про себя рассказываю, а ты о себе молчишь? Что ты делал, что думаешь делать?

— Я говорил уже тебе, что назначен учителем.

— Это твоё первое место?

— Да, первое; я занимался раньше частными уроками.

— И теперь думаешь заниматься ими?

— Если найду, отчего же.

— Доставим, брат, доставим! — Кудряшов хлопнул Василия Петровича по плечу. — Всё здешнее юношество тебе в науку отдадим. Почём ты брал за час в Петербурге?

— Мало. Очень трудно было доставать хорошие уроки. Рубль-два, не больше.

— И за такие гроши человек терзается! Ну, здесь меньше пяти и не смей спрашивать. Это работа трудная: я сам помню, как на первом и на втором курсе по урочишкам бегал. Бывало, добудешь по полтиннику за час — и рад. Самая неблагодарная и трудная работа. Я тебя перезнакомлю со всеми нашими; тут есть премилые семейства, и с барышнями. Будешь умно себя вести — сосватаю, если хочешь. А, Василий Петрович?

— Нет, благодарю, я не нуждаюсь.

— Сосватан уже? Правда?

Василий Петрович выразил своим видом смущение.

— По глазам вижу, что правда. Ну, брат, поздравляю. Вот как скоро! Ай да Вася! Иван Павлыч! — закричал Кудряшов.

Иван Павлыч с заспанным и сердитым лицом появился в дверях.

— Дай шампанского!

— Шампанского нету, всё вышло, — мрачно отвечал лакей.

— Будет, Кудряшов, зачем же это, право!

— Молчи; я тебя не спрашиваю. Обидеть меня хочешь, что ли? Иван Павлыч, без шампанского не приходить, слышишь? Ступай!

— Да ведь заперто, Николай Константиныч.

— Не разговаривай. Деньги у тебя есть: ступай и принеси.

Лакей ушёл, ворча что-то себе под нос.

— Вот скотина, ещё разговаривает! А ты ещё: «не нужно». Если по такому случаю не пить, то для чего и существует шампанское?.. Ну, кто такая?

— Кто?

— Ну, она, невеста… Бедна, богата, хороша?

— Ты всё равно её не знаешь, так зачем называть её тебе? Состояния у неё нет, а красота — вещь условная. По-моему, красива.

— Карточка есть? — спросил Кудряшов. — Поди, при сердце носишь. Покажи!

И он протянул руку.

Красное от вина лицо Василия Петровича ещё более покраснело. Не зная зачем, он расстегнул сюртук, вынул свою книжку и достал драгоценную карточку. Кудряшов схватил её и начал рассматривать.

— Ничего, брат! Ты знаешь, где раки зимуют.

— Нельзя ли без таких выражений! — резко сказал Василий Петрович. — Дай её мне, я спрячу.

— Погоди, дай насладиться. Ну, дай вам бог совет да любовь. На, возьми, положи опять на сердце. Ах ты, чудак, чудак! — воскликнул Кудряшов и расхохотался.

— Не понимаю, что ты нашёл тут смешного?

— А так, братец, смешно стало. Представился мне ты через десять лет; сам в халате, подурневшая беременная жена, семь человек детей и очень мало денег для покупки им башмаков, штанишек, шапчонок и всего прочего. Вообще, проза. Будешь ли ты тогда носить эту карточку в боковом кармане? Ха-ха-ха!

— Ты скажи лучше, какая поэзия ждёт в будущем тебя? Получать деньги и проживать их: есть, пить да спать?

— Не есть, пить и спать, а жить. Жить с сознанием своей свободы и некоторого даже могущества.

— Могущества! Какое у тебя могущество?

— Сила в деньгах, а у меня есть деньги. Что хочу, то и сделаю… Захочу тебя купить — и куплю.

— Кудряшов!..

— Не хорохорься попусту. Неужели нам с тобою, старым друзьям, нельзя и пошутить друг над другом? Конечно, тебя покупать не стану. Живи себе по-своему. А всё-таки что хочу, то и сделаю. Ах я, дурень, дурень! — вдруг вскрикнул Кудряшов, хлопнув себя по лбу: — сидим столько времени, а я тебе главной достопримечательности-то и не показал. Ты говоришь: есть, пить и спать? Я тебе сейчас такую штуку покажу, что ты откажешься от своих слов. Пойдём. Возьми свечу.

— Куда это? — спросил Василий Петрович.

— За мной. Увидишь, куда.

Василий Петрович, встав со стула, чувствовал себя не в полном порядке. Ноги не совсем повиновались ему, и он не мог держать подсвечник так, чтобы стеарин не капал на ковёр. Однако, несколько справившись с непослушными членами, он пошёл за Кудряшовым. Они прошли несколько комнат, узенький коридор и очутились в каком-то сыром и тёмном помещении. Шаги глухо стучали по каменному полу. Шум падающей где-то струи воды звучал бесконечным аккордом. С потолка висели сталактиты из туфа и синеватого литого стекла; целые искусственные скалы возвышались здесь и там. Масса тропической зелени прикрывала их, а в некоторых местах блестели тёмные зеркала.

— Что это такое? — спросил Василий Петрович.

— Акварий, которому я посвятил два года времени и много денег. Подожди, я сейчас освещу его.

Кудряшов скрылся за зелень, а Василий Петрович подошёл к одному из зеркальных стёкол и начал рассматривать, что было за ним. Слабый свет одной свечки не мог проникнуть далеко в воду, но рыбы, большие и маленькие, привлечённые светлой точкой, собрались в освещённом месте и глупо смотрели на Василия Петровича круглыми глазами, раскрывая и закрывая рты и шевеля жабрами и плавниками. Дальше виднелись тёмные очертания водорослей. Какая-то гадина шевелилась в них; Василий Петрович не мог рассмотреть её формы.

Вдруг поток ослепительного света заставил его на мгновение закрыть глаза, и когда он открыл их, то не узнал аквария. Кудряшов в двух местах зажёг электрические фонари: свет их проходил сквозь массу голубоватой воды, кишащую рыбами и другими животными, наполненную растениями, резко выделявшимися на неопределённом фоне своими кроваво-красными, бурыми и грязно-зелёными силуэтами. Скалы и тропические растения, от контраста сделавшиеся ещё темнее, красиво обрамляли толстые зеркальные стёкла, сквозь которые открывался вид на внутренность аквария. В нём всё закопошилось, заметалось, испуганное ослепительным светом: целая стая маленьких большеголовых «бычков» носилась туда и сюда, поворачиваясь точно по команде; стерляди извивались, прильнув мордой к стеклу, и то поднимались до поверхности воды, то опускались ко дну, точно хотели пройти через прозрачную твёрдую преграду; чёрный гладкий угорь зарывался в песок аквария и поднимал целое облако мути; смешная кургузая каракатица отцепилась от скалы, на которой сидела, и переплывала акварий толчками, задом наперёд, волоча за собой свои длинные щупала. Всё вместе было так красиво и ново для Василия Петровича, что он совершенно забылся.

— Каково, Василий Петрович? — спросил Кудряшов, выйдя к нему.

— Чудесно, брат, удивительно! Как это ты всё устроил! Сколько вкуса, эффекта!

— Прибавь ещё: и знания. Нарочно в Берлин ездил посмотреть тамошнее чудо и, не хвастая, скажу, что мой хотя и уступает, конечно, в величине, но насчёт изящества и интересности — нисколько… Это моя гордость и утешение. Как скучно станет — придёшь сюда, сядешь и смотришь по целым часам. Я люблю всю эту тварь за то, что она откровенна, не так, как наш брат — человек. Жрёт друг друга и не конфузится. Вон смотри, смотри: видишь, нагоняет.

Маленькая рыбка порывисто металась вверх, и вниз и в стороны, спасаясь от какого-то длинного хищника. В смертельном страхе она выбрасывалась из воды на воздух, пряталась под уступы скалы, а острые зубы везде нагоняли её. Хищная рыба уже готова была схватить её как вдруг другая, подскочив сбоку, перехватила добычу рыбка исчезла в её пасти. Преследовательница остановилась в недоумении, а похитительница скрылась в тёмный угол.

— Перехватили! — сказал Кудряшов. — Дура, осталась ни при чём. Стоило гоняться для того, чтобы из-под носа выхватили кусок!.. Сколько, если бы ты знал, они пожирают этой мелкой рыбицы: сегодня напустишь целую тучу, а на другой день всё уже съедено. Съедят — и не помышляют о безнравственности, а мы? Я только недавно отвык от этой ерунды. Василий Петрович! Неужели ты, наконец, не согласишься, что это ерунда?

— Что такое? — спросил Василий Петрович, не отрывая глаз от воды.

— Да вот эти угрызения. На что они? Угрызайся, не угрызайся — а если попадётся кусок… Ну, я и упразднил их, угрызения эти, и стараюсь подражать этой скотине.

Он показал пальцем на акварий.

— Вольному воля, — сказал со вздохом Василий Петрович. — Послушай, Кудряшов, ведь это, кажется, морские растения и животные?

— Морские. И вода ведь у меня морская. Нарочно водопровод устроил.

— Неужели из моря? Но ведь это должно стоить огромных денег.

— Немаленьких. Акварий мой стоит около тридцати тысяч.

— Тридцать тысяч! — воскликнул в ужасе Василий Петрович. — При тысяче шестистах рублях жалованья!

— Да брось ты это ужасанье! Если насмотрелся — пойдём. Должно быть, Иван Павлыч принёс требуемое… Подожди только, я разомкну ток.

Акварий вновь погрузился в мрак. Свеча, продолжавшая гореть, показалась Василию Петровичу тусклым, коптящим огоньком.

Когда они вышли в столовую, Иван Павлыч держал уже наготове завёрнутую в салфетку бутылку.

В. М. Гаршин, 1879

Далее →

Благодарим за прочтение произведения Всеволода Михайловича Гаршина «Встреча»!

Читать все произведения Всеволода Гаршина На главную страницу (полный список произведений)

© «Онлайн-Читать.РФ» Обратная связь

Литературное направление и жанр

Михаил Зощенко – писатель-реалист. Его крошечные рассказы раскрывают характеры простых, бесхитростных советских людей, к которым писатель относится очень тепло. В данном рассказе герой-рассказчик подвергается сатирическому осмеянию: он корыстолюбив и труслив, не верит в лучшие человеческие качества. Конечно, критика обращена не на «маленького человека», а на систему, калечащую души. С другой стороны, на примере героя-попутчика писатель показывает, что человека нельзя испортить, если он сам того не хочет.

Герои рассказа

Рассказчик в данном произведении не тождественен автору. Более того, автор не симпатизирует своему герою. Личность рассказчика должна была вызвать у читателя отвращение и возмущение. Но это чувство автор пробуждает постепенно.

Первое утверждение рассказчика о любви к людям должно было расположить к нему читателя. Заявление, что рассказчик не видел бескорыстных людей, спорно и требует доказательств. В начале истории рассказчик ведёт себя естественно: он любуется крымскими красотами, изнывает от жары.

Читатель даже готов простить рассказчику нежелание встречаться с прохожим на пустынной дороге. И всё-таки в этом факте уже есть что-то непривлекательное: рассказчик как-то чрезмерно осторожен. Он в первую очередь думает: «Мало ли чего бывает. Соблазну много». Кажется, что боится соблазниться сам рассказчик. В дальнейшем он проявляет трусость, убегая от одинокого человека. Рассказчик останавливается от изнеможения, а вовсе не потому, что слышит слово, с которым вряд ли обратился бы грабитель: «Стой! Товарищ!»

Второй герой рассказа — действительно альтруист, бескорыстный человек. Читатель не сомневается в этом, в отличие от героя-рассказчика. Читатель видит попутчика глазами рассказчика. Этот человек одет небогато, на ногах сандалии, а «заместо рубашки сетка». В дальнейшем выясняется, что собеседник рассказчика – «пищевик», то есть он работает в пищевой промышленности. Очевидно, он местный, потому и использует сетку в качестве одежды. Он противопоставляет себя туристам, которые «тут завсегда путаются».

Единственная выгода, которую получает «пищевик», по жаркому шоссе догоняющий рассказчика – это сигаретка. Есть ещё и нематериальная выгода – вдвоём идти веселее.

Обе эти выгоды, очевидно, не рассматривает бескорыстный попутчик-пищевик, который бежит за незнакомым человеком только потому, что «тяжело глядеть», как он идёт не туда.

Зато рассказчик способен оценивать человека только с точки зрения выгоды. Ведь бегущий потерпел убыток, не говоря уже о том, что шёл не туда: бежал, задыхался, сандалии трепал.

Главный герой не видел до сих пор бескорыстного человека, так что мысль эта мучит его и позже, когда он возвращается в Ленинград.

Оба героя – люди простые, «маленькие люди», о чём свидетельствует их речь, одинаково неправильная, полная просторечий: пёс его знает, сволочь, привязался, заместо, шаше (шоссе), завсегда, цельный, стрельнуть папироску. Но рассказчик относится к попутчику с некоторым пренебрежением. Уж он-то знает слово «шоссе» и другие умные слова – «панорама», «симпатии».

Речь рассказчика бедна, не хватает слов даже для описания крымской природы: синее море, чертовские горы, орлы летают, корабли плавают, красота неземная.

«Встреча», анализ рассказа Зощенко

История создания

Рассказ Зощенко «Встреча» был напечатан в 1928 г. в книге «Дни нашей жизни», вышедшей в библиотеке журнала «Бегемот».

Литературное направление и жанр

Михаил Зощенко – писатель-реалист. Его крошечные рассказы раскрывают характеры простых, бесхитростных советских людей, к которым писатель относится очень тепло. В данном рассказе герой-рассказчик подвергается сатирическому осмеянию: он корыстолюбив и труслив, не верит в лучшие человеческие качества. Конечно, критика обращена не на «маленького человека», а на систему, калечащую души. С другой стороны, на примере героя-попутчика писатель показывает, что человека нельзя испортить, если он сам того не хочет.

Проблематика

В рассказе «Встреча» Зощенко поднимает проблему человеческого бескорыстия. Его герой сомневается в существовании такового, но не сомневается сам автор. Для автора проблема состоит в том, что других подозревают в плохих качествах именно те, кто сам их имеет.

В рассказе Зощенко исследует природу появления комплексов у «маленьких людей», пытается понять, почему «получаются» плохие и хорошие люди, как формируются положительные и отрицательные качества.

Герои рассказа

Рассказчик в данном произведении не тождественен автору. Более того, автор не симпатизирует своему герою. Личность рассказчика должна была вызвать у читателя отвращение и возмущение. Но это чувство автор пробуждает постепенно.

Первое утверждение рассказчика о любви к людям должно было расположить к нему читателя. Заявление, что рассказчик не видел бескорыстных людей, спорно и требует доказательств. В начале истории рассказчик ведёт себя естественно: он любуется крымскими красотами, изнывает от жары.

Читатель даже готов простить рассказчику нежелание встречаться с прохожим на пустынной дороге. И всё-таки в этом факте уже есть что-то непривлекательное: рассказчик как-то чрезмерно осторожен. Он в первую очередь думает: «Мало ли чего бывает. Соблазну много». Кажется, что боится соблазниться сам рассказчик. В дальнейшем он проявляет трусость, убегая от одинокого человека. Рассказчик останавливается от изнеможения, а вовсе не потому, что слышит слово, с которым вряд ли обратился бы грабитель: «Стой! Товарищ!»

Второй герой рассказа – действительно альтруист, бескорыстный человек. Читатель не сомневается в этом, в отличие от героя-рассказчика. Читатель видит попутчика глазами рассказчика. Этот человек одет небогато, на ногах сандалии, а «заместо рубашки сетка». В дальнейшем выясняется, что собеседник рассказчика – «пищевик», то есть он работает в пищевой промышленности. Очевидно, он местный, потому и использует сетку в качестве одежды. Он противопоставляет себя туристам, которые «тут завсегда путаются».

Единственная выгода, которую получает «пищевик», по жаркому шоссе догоняющий рассказчика – это сигаретка. Есть ещё и нематериальная выгода – вдвоём идти веселее.

Обе эти выгоды, очевидно, не рассматривает бескорыстный попутчик-пищевик, который бежит за незнакомым человеком только потому, что «тяжело глядеть», как он идёт не туда.

Зато рассказчик способен оценивать человека только с точки зрения выгоды. Ведь бегущий потерпел убыток, не говоря уже о том, что шёл не туда: бежал, задыхался, сандалии трепал.

Главный герой не видел до сих пор бескорыстного человека, так что мысль эта мучит его и позже, когда он возвращается в Ленинград.

Оба героя – люди простые, «маленькие люди», о чём свидетельствует их речь, одинаково неправильная, полная просторечий: пёс его знает, сволочь, привязался, заместо, шаше (шоссе), завсегда, цельный, стрельнуть папироску. Но рассказчик относится к попутчику с некоторым пренебрежением. Уж он-то знает слово «шоссе» и другие умные слова – “панорама”, “симпатии”.

Речь рассказчика бедна, не хватает слов даже для описания крымской природы: синее море, чертовские горы, орлы летают, корабли плавают, красота неземная.

Сюжет и композиция

Рассказ описывает одно событие в жизни героя – встречу с единственным, с его точки зрения, бескорыстным человеком, «светлой личностью». Примерно треть маленького рассказа посвящена рассуждениям об этой встрече.

Рассказ начинается с заявления рассказчика: «Скажу вам откровенно: я очень люблю людей». Читатель предполагает, что рассказчик – человек открытый и искренний. Но всё дальнейшее повествование противоречит этому предположению. Некоторые исследователи даже считают, что в первом предложении звучит голос самого автора.

Рассказчик, отдыхающий в Крыму, встречает по дороге из Ялты в Алупку случайного прохожего. Он убегает, боясь столкнуться с незнакомым человеком в пустынной местности. Прохожий упорно преследует рассказчика с единственной целью: сообщить о более короткой и тенистой дороге.

Рассказ заканчивается, как и начинался, рассуждениями о бескорыстии, в которое рассказчик так до конца и не верит.

Художественное своеобразие

В крошечный рассказ герой сумел вместить сразу три голоса – автора, рассказчика и попутчика. Каждый из них узнаваем. Автор представляет собой высшую справедливость, он – голос вопрошающий, ищущий бескорыстных людей. Рассказчик изо всех сил стремится быть хорошим, как он это понимает. Но его стремления представляются неискренними. Так, прекрасный пейзаж быстро перестаёт его интересовать. Рассказчик обнаруживает страхи и сомнения, которые мучат его и разрушают душевную гармонию. Более гармоничен «пищевик». Несмотря на бедность и малограмотность, он внутренне свободен. Это любимый Зощенко тип людей, сохраняющих благородство и остающихся «светлыми личностями» невзирая на обстоятельства.

Сюжет и композиция

Рассказ описывает одно событие в жизни героя — встречу с единственным, с его точки зрения, бескорыстным человеком, «светлой личностью». Примерно треть маленького рассказа посвящена рассуждениям об этой встрече.

Рассказ начинается с заявления рассказчика: «Скажу вам откровенно: я очень люблю людей». Читатель предполагает, что рассказчик – человек открытый и искренний. Но всё дальнейшее повествование противоречит этому предположению. Некоторые исследователи даже считают, что в первом предложении звучит голос самого автора.

Рассказчик, отдыхающий в Крыму, встречает по дороге из Ялты в Алупку случайного прохожего. Он убегает, боясь столкнуться с незнакомым человеком в пустынной местности. Прохожий упорно преследует рассказчика с единственной целью: сообщить о более короткой и тенистой дороге.

Рассказ заканчивается, как и начинался, рассуждениями о бескорыстии, в которое рассказчик так до конца и не верит.

Краткий пересказ рассказа Встреча: Михаила Зощенко

В рассказе Зощенко ‘Встреча’ повествование ведётся от первого лица. Главный герой рассказывает случай из своей жизни. Он очень любит людей. Некоторые холят и лелеют собачек, а ему милее люди, но вот совсем бескорыстных он не встречал.

Отдыхал он как то в Крыму в доме отдыха. Пошёл он из Ялты в Алупку пешком по шоссе. Красота неописуемая с одной стороны море, с другой горы! Правда мешает ему любоваться красотой ужасная жара, да песок, скрипящий на зубах. Прошёл вёрст семь, впереди ещё десять.

Устал, присел отдохнуть. Смотрит позади него человек идёт шагах в пятистах. В голове мелькнуло, что в дороге всякое случается, решил не испытывать судьбу и двинулся дальше. Идёт быстрее. Тот кто сзади тоже прибавил шагу. Он побежал, преследователь тоже и начал махать руками и кричать, что бы его подождали. Наш рассказчик отмахнулся от него и продолжал бегство. Но выбился из сил, прислонился к сколе и его догнал небогато одетый человек в сандалиях и сеткой вместо рубашки.

Начинает объяснять, что тот направляется не туда и по тропинке куда быстрее и прохладнее. Рассказчик отказывается. Тот разворачивается и уходит. Однако решается спросить папиросу. Тут они познакомились и подружились. Пошли вместе по тропинке.

Впоследствии автор рассуждает, так ли был бескорыстен поступок этого человека. Хотел ли он помочь, или просто захотелось покурить и скучно было идти одному.

Рассказ говорит нам о недоверии людей друг к другу

Ещё Краткое содержание Зощенко Встреча

Небольшой рассказ ‘Встреча’ описывает происшествие, которое произошло с автором рассказа. Однажды, находясь на отдыхе в пансионате, в Крыму, он собрался идти в долгий путь от Ялты до Алупки. Настроение у главного героя было хорошее, шел он по шоссе, наслаждался красивыми видами и свежим воздухом. Несмотря на жару и дальнюю дорогу, рассказчик получал удовольствие от своей прогулки. Но в какой-то момент уже выбился из сил и решил присесть отдохнуть.

Вдруг откуда-то попался ему один парень по дороге. Он даже не столько попался, сколько стал догонять автора. Увидев бегущего за ним человека, мужчина и сам ударился в бега. Смутившись немного сначала, затем поняв что ему ничего не угрожает автор вступил в диалог. Молодой человек попросил покурить и рассказал почему он догоняет главного героя. Оказалось, что этот молодой парень, догнал путешественника, чтобы предупредить что тот идет по неправильной дороге. Он представился и предложил вместе пойти по короткому пути, который к тому же практически весь был укрыт теньком. Немного поколебавшись, путник согласился и пошли они вместе. Дорога действительно оказалась намного короче и за разговорами время пролетело незаметно, и вот они уже в Алупке.

Автор рассказывает об этом случае, уже после своего возращения обратно домой в Ленинград. И его волнует до сих пор только один вопрос — было ли это просто добрым делом, без поиска какой-либо выгоды. Мог ли тот парень из обычных бескорыстных побуждений догонять незнакомого человека, чтобы просто указать ему правильный путь. Или же он так хотел покурить и ради сигаретки бежал за рассказчиком по дороге где-то в глуши.

Лесков показывает насколько люди перестали верить в добро и бескорыстие, что в обычном человеческом поступке автор пытается найти какой-то двойной смысл.

Художественное своеобразие

В крошечный рассказ герой сумел вместить сразу три голоса – автора, рассказчика и попутчика. Каждый из них узнаваем. Автор представляет собой высшую справедливость, он – голос вопрошающий, ищущий бескорыстных людей. Рассказчик изо всех сил стремится быть хорошим, как он это понимает. Но его стремления представляются неискренними. Так, прекрасный пейзаж быстро перестаёт его интересовать. Рассказчик обнаруживает страхи и сомнения, которые мучат его и разрушают душевную гармонию. Более гармоничен «пищевик». Несмотря на бедность и малограмотность, он внутренне свободен. Это любимый Зощенко тип людей, сохраняющих благородство и остающихся «светлыми личностями» невзирая на обстоятельства.

• «Аристократка», анализ рассказа Зощенко
• «История болезни», анализ рассказа Зощенко
• «Беда», анализ рассказа Зощенко
• «Обезьяний язык», анализ рассказа Зощенко
• «Галоша», анализ рассказа Зощенко
• «Нервные люди», анализ рассказа Зощенко
• «Ёлка», анализ рассказа Зощенко
• «Стакан», анализ рассказа Зощенко
• «Великие путешественники», анализ рассказа Зощенко
• «Самое главное», анализ рассказа Зощенко
• «Монтёр», анализ рассказа Зощенко
• «Карусель», анализ рассказа Зощенко
• «Колдун», анализ рассказа Зощенко
• Михаил Михайлович Зощенко, краткая биография

По писателю: Зощенко Михаил Михайлович

Литературное направление и жанр

Михаил Зощенко – писатель-реалист. Его крошечные рассказы раскрывают характеры простых, бесхитростных советских людей, к которым писатель относится очень тепло. В данном рассказе герой-рассказчик подвергается сатирическому осмеянию: он корыстолюбив и труслив, не верит в лучшие человеческие качества. Конечно, критика обращена не на «маленького человека», а на систему, калечащую души. С другой стороны, на примере героя-попутчика писатель показывает, что человека нельзя испортить, если он сам того не хочет.

Герои рассказа

Рассказчик в данном произведении не тождественен автору. Более того, автор не симпатизирует своему герою. Личность рассказчика должна была вызвать у читателя отвращение и возмущение. Но это чувство автор пробуждает постепенно.

Первое утверждение рассказчика о любви к людям должно было расположить к нему читателя. Заявление, что рассказчик не видел бескорыстных людей, спорно и требует доказательств. В начале истории рассказчик ведёт себя естественно: он любуется крымскими красотами, изнывает от жары.

Читатель даже готов простить рассказчику нежелание встречаться с прохожим на пустынной дороге. И всё-таки в этом факте уже есть что-то непривлекательное: рассказчик как-то чрезмерно осторожен. Он в первую очередь думает: «Мало ли чего бывает. Соблазну много». Кажется, что боится соблазниться сам рассказчик. В дальнейшем он проявляет трусость, убегая от одинокого человека. Рассказчик останавливается от изнеможения, а вовсе не потому, что слышит слово, с которым вряд ли обратился бы грабитель: «Стой! Товарищ!»

Второй герой рассказа — действительно альтруист, бескорыстный человек. Читатель не сомневается в этом, в отличие от героя-рассказчика. Читатель видит попутчика глазами рассказчика. Этот человек одет небогато, на ногах сандалии, а «заместо рубашки сетка». В дальнейшем выясняется, что собеседник рассказчика – «пищевик», то есть он работает в пищевой промышленности. Очевидно, он местный, потому и использует сетку в качестве одежды. Он противопоставляет себя туристам, которые «тут завсегда путаются».

Единственная выгода, которую получает «пищевик», по жаркому шоссе догоняющий рассказчика – это сигаретка. Есть ещё и нематериальная выгода – вдвоём идти веселее.

Обе эти выгоды, очевидно, не рассматривает бескорыстный попутчик-пищевик, который бежит за незнакомым человеком только потому, что «тяжело глядеть», как он идёт не туда.

Зато рассказчик способен оценивать человека только с точки зрения выгоды. Ведь бегущий потерпел убыток, не говоря уже о том, что шёл не туда: бежал, задыхался, сандалии трепал.

Главный герой не видел до сих пор бескорыстного человека, так что мысль эта мучит его и позже, когда он возвращается в Ленинград.

Оба героя – люди простые, «маленькие люди», о чём свидетельствует их речь, одинаково неправильная, полная просторечий: пёс его знает, сволочь, привязался, заместо, шаше (шоссе), завсегда, цельный, стрельнуть папироску. Но рассказчик относится к попутчику с некоторым пренебрежением. Уж он-то знает слово «шоссе» и другие умные слова – «панорама», «симпатии».

Речь рассказчика бедна, не хватает слов даже для описания крымской природы: синее море, чертовские горы, орлы летают, корабли плавают, красота неземная.

Встреча

Очень кратко: Рассказчик идёт пешком из одного города в другой. На пустынном шоссе его догоняет незнакомец и показывает испуганному рассказчику более короткий путь. Рассказчик не верит в бескорыстие незнакомца.

Повествование ведётся от лица рассказчика, имя которого не упоминается.

Рассказчик признаётся, что людей любит больше, чем некоторые — собак. Однако, при всей его любви к людям, он ни разу не встречал по-настоящему бескорыстного человека. Только один парень промелькнул в жизни рассказчика «светлой личностью», да и то неизвестно, «какие у него были мысли, когда он делал своё бескорыстное дело».

Находясь в тяжёлом раздумье, рассказчик вспоминает эту историю.

Тем летом рассказчик отдыхал в Крыму и однажды решил пешком перейти из Ялты в Алупку. Идти он решил по шоссе.

Налево, конечно, синее море. Корабли плавают. Направо — чертовские горы. Орлы порхают. Красота, можно сказать, неземная.

День был жаркий, и вскоре рассказчику стало не до красоты. Он быстро устал, присел отдохнуть и тут заметил, что за ним идёт какой-то человек. Кругом пустынно, только «орлы порхают». При всей своей любви к людям, рассказчик не любил встречаться с ними в пустынных местах — «соблазну много», поэтому он встал и пошёл, временами оглядываясь.

Продолжение после рекламы:

Незнакомец упорно шёл за рассказчиком. Когда тот пошёл быстрее, незнакомец тоже ускорил шаг. Мечтая живым добраться до Алупки, рассказчик побежал. Незнакомец тоже побежал, маша рукой и крича на ходу «Стой, товарищ!».

Наконец, рассказчик выбился из сил и остановился. К нему подбежал небогато одетый незнакомец и посоветовал идти в Алупку не по шоссе, а более короткой дорогой, по тропке, о которой туристы не знают.

Рассказчику это бескорыстие показалось подозри­тельным, и он сказал, что лучше пойдёт по шоссе, но потом незнакомец попросил у него папироску, они разговорились, неожиданно быстро подружились и вместе пошли в Алупку по тропке. Незнакомец оказался очень симпатичным человеком, работающим в пищевой промышленности. Всю дорогу он смеялся над рассказчиком из-за того, что тот пытался от него убежать.

В Алупке приятели распрощались. Рассказчик думал о попутчике весь вечер.

Человек бежал, задыхался, сандалии трепал. И для чего? Чтобы сказать, куда мне надо идти. Это было очень благородно с его стороны.

Теперь, вернувшись в Ленинград, рассказчик думает: а может, не таким уж и бескорыстным был тот попутчик. Может, ему просто курить захотелось или идти одному скучно было, вот он и бежал. Кто его знает.

Сюжет и композиция

Рассказ описывает одно событие в жизни героя — встречу с единственным, с его точки зрения, бескорыстным человеком, «светлой личностью». Примерно треть маленького рассказа посвящена рассуждениям об этой встрече.

Рассказ начинается с заявления рассказчика: «Скажу вам откровенно: я очень люблю людей». Читатель предполагает, что рассказчик – человек открытый и искренний. Но всё дальнейшее повествование противоречит этому предположению. Некоторые исследователи даже считают, что в первом предложении звучит голос самого автора.

Рассказчик, отдыхающий в Крыму, встречает по дороге из Ялты в Алупку случайного прохожего. Он убегает, боясь столкнуться с незнакомым человеком в пустынной местности. Прохожий упорно преследует рассказчика с единственной целью: сообщить о более короткой и тенистой дороге.

Рассказ заканчивается, как и начинался, рассуждениями о бескорыстии, в которое рассказчик так до конца и не верит.

«Приятная встреча» (Зощенко): анализ рассказа

Рассказ М. Зощенко «Приятная встреча» был напечатан в 1929 году. Как это характерно для юмора Зощенко, речь в нем идет о прямо противоположном тому, что было заявлено в заголовке (сравните с другими рассказами: «Аристократка», «Счастье», «Любовь», «Легкая жизнь», «Богатая жизнь», «Счастливое детство», «Честный гражданин» и тому подобное): событие, составляющее сюжет рассказа, — курьезный случай в дороге, заставивший героя пережить немало неприятных ощущений.

Сюжет рассказа представляется сначала довольно традиционным: дорожная встреча, знакомство в поезде, располагающее к откровенным беседам, признаниям и приводящее рассказчика к открытию необычной человеческой судьбы, интересного характера и тому подобного.

Однако в условиях новой реальности, в которой действует герой Зощенко, этот традиционный лирический сюжет оборачивается комической ситуацией: собеседник рассказчика, выдавший фантастически звучащее в эпоху всеобщего «жилищного кризиса» заявление, что он проживает в «родовом дворянском поместье», оказывается психически больным, известие о чем провоцирует нашего героя к нападению на пассажира нормального, принятого им за «психического», а последний, в свою очередь, объявляет сумасшедшим нападавшего. В результате единственным человеком, в нормальности которого не приходится сомневаться, оказывается сторож, сопровождающий «психических», — и то только потому, что он является лицом официальным, облеченным властью.

И если рассматривать пассажиров вагона как модель общества, комическая сценка, как это всегда случается у Зощенко, может привести к серьезным выводам.

Время действия рассказа определяется целым рядом «лексических примет», заключенных в речи персонажей, которая отражает сознание типичного советского обывателя. Она насыщена советизмами (совхоз, пролетарская революция, социальная революция, социализм), разного рода терминами (смирительная рубашка, конечности, арендатор, частное лицо, категория), а также многочисленными газетными штампами, характеризующими политический жаргон эпохи (на транспорте, инвалид труда, пролетарский парень, с гражданской скорбью, жилищный кризис, отзывчивой души человек).

В беседе попутчиков звучат отголоски злободневных проблем советского общества: «жилищный кризис», всеобщая экономия («провода экономят»), героизация труда и рабочего класса («молодой пролетарский парень», «инвалид труда»), отрицательное отношение к собственности («что ж, говорю, вас не выселили в революцию», «какие у нас могут быть помещики»), и в то же время — повседневное сведение разговоров к финансовым вопросам («почем капуста»).

Количество билетов, проданных на почтово-пассажирский поезд, которым путешествуют наши герои, не лимитировано, и места на них не указаны («Народу не так чтобы безобразно много. Даже, в крайнем случае, сесть можно»), как это было в двадцатые годы, когда «транспортный вопрос» стоял так же остро, как и жилищный, и финансовый, и энергетический («А дело, я говорю, к вечеру. Не то чтобы темно, но темновато. И огня еще не дают. Провода экономят»).

Итак, действие рассказа происходит в советской России двадцатых годов, и конфликт разворачивается вокруг центрального вопроса советской эпохи: вопроса о собственности, в частности, собственности на жилье.

Композиционно текст четко делится на две части: до и после того, как герой-рассказчик узнает о том, что его собеседник — пациент сумасшедшего дома.

Рассказ начинается с пространственно-временного зачина. В следующем эпизоде характеризуется обстановка в поезде: «Народу не так чтобы безобразно много. Даже в крайнем случае сесть можно». Рассказчик настроен весьма благодушно. И даже тот факт, что в поезде нет света, не раздражает ко всему привыкшего пассажира, и он быстро находит ему наукообразное объяснение: «И огня еще не дают. Провода экономят».

Далее идет развернутое описание попутчиков рассказчика, которые видятся ему в самом привлекательном свете: «Гляжу на окружающих пассажиров и вижу — компания подобралась довольно славная. Такие все, вижу, симпатичные, не надутые люди». Каждому из них рассказчик дает характеристику согласно своим стереотипам, выработанным в соответствии с представлениями советского гражданина о том, какой облик должен иметь представитель каждого слоя советского общества. Один расценивается им как интеллигент благодаря «длинной гриве» и «черной тужурке». В другом он предполагает «сторожа из зоологического сада или агронома» по форменной фуражке, усам и русским сапогам. Ну а третий, «безрукий гражданин», никем иным в его сознании быть не может, кроме как «пролетарским парнем», «инвалидом труда».

Следующий эпизод можно рассматривать как завязку, экспозицию: наш рассказчик заводит с соседом обычный дорожный разговор на общие темы: «куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день?». И тут собеседник ошарашивает нашего героя заявлением о том, что он «проживает у себя в усадьбе, в родовом поместье». Реакция героя идет по нарастающей: от интонации легкого недоверия до полного изумления, к которому примешивается доля скрытого восхищения.

Кульминация сюжета — сообщение сторожа, что это «психические», — знаменует «смену точек зрения», поворот в оценках в сознании рассказчика: «Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу — батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем». Выражение «честная компания» имеет здесь не положительную окраску, как в начале рассказа — «компания… довольно славная»,— а иронически-негодующую. Каждый представляется теперь нашему герою ненормальным.

Нервное напряжение, в котором пребывает несчастный («еще, думаю, черт их побери, задушат, раз они психические и не отвечают за свои поступки»), разрешается в эпизоде с перочинным ножиком: когда один из пассажиров берет ножик со стола, герой-рассказчик наваливается на него и пытается ножик отобрать. Все в пассажире ему кажется подозрительным: «хитрый глаз», «бешеные зубы», «в глазах какая-то муть» и «борода тычком, как у ненормального».

Развязка наступает с вмешательством сторожа, объяснившего ситуацию и разделившего пассажиров на «психических» и тех, кто «просто едет», к которым и принадлежал пострадавший, одалживавший сторожу ножик для кормления душевнобольного.

Комизм ситуации заключается в том, что отличить нормальных людей от ненормальных практически невозможно: ни внешностью (весьма благообразной), ни речью ненормальный «помещик» абсолютно не отличается от нормальных его попутчиков. Его высказывания и советы не лишены своеобразной логики: «плевал на всех — живу как бог. И нет мне дела до ваших социальных революций», «А вы дерните его за бороду — он и перестанет ненормальности говорить». И изъясняется он на том же чудовищном «коктейле» из просторечий, канцеляризмов, газетных штампов и высокопарной лексики, что и остальные.

Здесь мы подходим к рассмотрению такого важного вопроса, как язык и стиль рассказа и речь его персонажей.

Как справедливо отметил Б. Сарнов, из всех художественных средств, которыми пользовался в своей работе Зощенко, главным, определяющим был язык.

Исследователями творчества Зощенко давно отмечена такая особенность зощенковской прозы, как использование сказовой манеры, восходящей к Гоголю, Лескову, Чехову. Для творчества Зощенко характерна в основном та разновидность сказа, которая называется «личным сказом» и представляет собой «иллюзию спонтанной речи, со множеством оговорок, обмолвок, повторений, остановок действия, не идущих к делу отступлений и прочих атрибутов бытового устного рассказа». Речь рассказчика пересыпана словами «гляжу» (5 раз), «вижу» (7 раз), «говорю» (11 раз), «говорит» (15 раз), «так вот», «видать» и другими, свойственными устному повествованию.

Для сказовой манеры характерно слияние голосов героев и рассказчика: диалог персонажей передается теми же средствами, что и речь рассказчика. Действующие лица в рассказе принадлежат к разным социальным группам, но все они — «сторож», «помещик», «интеллигенты» — говорят абсолютно одинаково. Как выразился Б. Сарнов, «коктейль переболтало» — взамен существовавших до революции изолированных, замкнутых социальных слоев появилась сплошная, более или менее однородная масса, речь которой «утрачивает индивидуальный отпечаток и превращается в надличную».

Что же представляет собой эта речь?

Первое, что бросается в глаза читателю, владеющему кормой литературной речи,— неповторимое косноязычие, нескладность, неумелость, изобличающие убогость культурно-психологического мира ее носителей. Основой этой речи является мещанское просторечие с его неправильными грамматическими формами и вульгаризмами: «чего-то он до меня обратился» (вместо «ко мне»), «не с моей партии» (вместо «не из моей»), ихний» (вместо «их»), «извиняюсь» (вместо «извините»), «эвон» (вместо «вот»), «брешет», «дожрал» и тому подобными.

Рядом с просторечиями соседствуют газетные штампы, термины и канцеляризмы: «и гляжу на него с гражданской скорбью и очень меня подмывает спросить, как это он опростоволосился и на чем конечности потерял»; «куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день».

В диалоге с «помещиком» герои, претендуя на «интеллигентность», пытаются изъясняться высокопарно и наукообразно, что еще больше подчеркивает их убожество и косность. Рассказчик уверен, что употребить лакейско-сюсюкающее «кушает» в отношении здоровенного «пролетарского парня» гораздо «интеллигентнее», чем «ест».

Между тем в эту «возвышенную» речь совершенно естественно, мимоходом, включаются бранные слова, звучащие вполне обыденно, заурядно: «Я, говорит, сумел сохраниться через всю вашу революцию. И, говорит, я плевал на всех — живу как бог» («помещик»); «Что, думаю, за черт. Поехать, что ли, поглядеть, как это он сохранился…» (рассказчик); «Гляжу я на них с беспокойством и нервничаю — еще, черт побери, задушат…» (рассказчик); «Вы, говорит, думали… Чуть, сволочь, не задушили за горло. Разве не видите…» (пострадавший) — комизм последнего высказывания возникает вследствие столкновения обращения на «вы» и ругательного «сволочь».

Примитивность и бедность речи усугубляется повторами, многословием, тавтологичностью: «Сажусь я в этот поезд. Народу не так чтобы безобразно много. Даже, в крайнем случае, сесть можно. Сажусь» (в данном случае обыгрывается полисемичность слова «сажусь»); «Да вы приезжайте — увидите. Ну, хотите — сейчас заедем ко мне. …Поедем. Увидите» («помещик»); «Это ихний ножик. Мы у них ножик одалживали — попросили. Это ихний ножик» (сторож); «Благодарю — спасибо» («задушенный»).

Описывая собеседников, нехватку слов рассказчик компенсирует употреблением слов «такой», «который», свойственных разговорному синтаксису: «Такие все симпатичные… люди»; «такой без шапки, длинногривый субъект», «такой вообще интеллигент, такой усатый», «такой молодой, пролетарский парень», «с таким аппетитом», «такая, вижу, гуманная картинка»; «который безрукий», «который с длинными волосами», «который длинноволосый и который все время хохочет», «которого я подмял, говорит».

Сквозь «ненормальность», «идиотизм» изложения отчетливо проходит мотив собственности. Мотивы собственности и ненормальности сливаются в один, долженствуя привести читателя к выводу об абсурдности, условности категории собственности.

«Тема собственности как губительной силы» —одна из тем, взятых Михаилом Зощенко у Льва Толстого и позволяющих, по мнению А. Жолковского, провести параллель между двумя столь несхожими писателями. А. Жолковский о, в настоящем рассказе она в буквальном смысле доводит «зациклившегося» на потере родового имения бывшего дворянина — собственника до психушки (а может, это новый советский мещанин, помешавшийся на мечте о собственности?).

При чтении рассказа неизменно возникает вопрос: как сам Зощенко воспринимал происходящее, осуждал ли он обывателя-мещанина с его тягой к собственности или просто констатировал неистребимость этого стремления в человеке, искренне ли негодовал против «мещанских пережитков», мешающих строительству нового общества, или тихо посмеивался над примитивным выразителем наивной советской морали?

Вот как объясняет эту двойственность А. Жолковский: «Его попытки (особенно начиная с 30-х годов) найти свое место в официальной советской литературе не были чисто конъюнктурными: в его голосе всегда звучала нота подлинного примитивистского отказа «от проклятого дореволюционного прошлого» в пользу новых «простых ценностей». Но эта нота не была единственной, и даже в самых советских вещах Зощенко слышалась неортодоксальная игривость, не позволявшая его голосу слиться с общим социалистическим хором».

Впоследствии рассказ, как и многие ранние новеллы Зощенко, был включен им в «Голубую книгу» (1935), в Приложение к пятому разделу («Удивительные события»). В связи с этим первоначальный текст подвергся некоторым переделкам.

Прежде всего это касается смены названия. Хотя всем очевидно, что в названии «Приятная встреча» звучит ироническая нота, Зощенко, как бы исключая любую возможность усмотреть в описываемом хоть гран положительной оценки (ведь один из «психических» воображает себя помещиком — а может, он и есть бывший помещик, упрятанный в дом для душевнобольных, — который «плевал на всех» и которому «нет… дела до ваших, подумаешь, социальных революций»), снижает значимость этого события, определив его как «Мелкий случай (пустячный, незначительный) из личной жизни» (то есть масштаб этого события очень невелик, ограничивается только частной жизнью, никак не претендуя на обобщение, типичность, глобальность). В то время как для рассказов Зощенко 20-х годов характерно выявление в каждом «мелком случае» типического.

Этот факт свидетельствует об изменении общественно-художественной позиции Зощенко, связанной с изменением политической атмосферы 30-х годов и обусловившей общий пафосно-лирический характер «Голубой книги».

Происходят изменения и в облике героя-рассказчика в сторону приобретения им большей «интеллигентности». Так, например, в новом варианте после предложения «Такая, вижу, гуманная картинка» появляется фраза «Сюжет, достойный Рембрандта», что должно свидетельствовать об образованности рассказчика.

Речь его становится несколько более грамотной, освобождаясь от неправильных грамматических форм и синтаксических конструкций: так, в новелле из «Голубой книги» находим вместо первоначального «как и не вы» правильное «как и вы», вместо «без обоих рук» — «без обеих рук», хотя стойко держится форма «ихний»: «ихний сторож», «ихний ножик», «с ихней стороны», «ихний безумный взгляд» (в речи всех персонажей).

Кроме того, в речи героя-рассказчика появляется элемент поучения, слышится назидательная нотка за счет введения в текст фраз типа: «Прошу их запомнить», «Ничего не имею против» и тому подобных.

Все эти переделки отражают общие изменения, произошедшие в творчестве Зощенко периода второй половины 30-х годов: поиск положительного героя, выразившийся в замене рассказчика (вместо простоватого малого — «человек исключительно интеллигентный»), «подчистка» языка и появление учительского начала, знаменующего переход к новым воспитательным задачам.

Источник: Русская литература XX века: Пособие для старшеклассников, абитуриентов и студентов / Под ред. Т.Н. Нагайцевой. — СПб.: «Нева», 1998

Художественное своеобразие

В крошечный рассказ герой сумел вместить сразу три голоса – автора, рассказчика и попутчика. Каждый из них узнаваем. Автор представляет собой высшую справедливость, он – голос вопрошающий, ищущий бескорыстных людей. Рассказчик изо всех сил стремится быть хорошим, как он это понимает. Но его стремления представляются неискренними. Так, прекрасный пейзаж быстро перестаёт его интересовать. Рассказчик обнаруживает страхи и сомнения, которые мучат его и разрушают душевную гармонию. Более гармоничен «пищевик». Несмотря на бедность и малограмотность, он внутренне свободен. Это любимый Зощенко тип людей, сохраняющих благородство и остающихся «светлыми личностями» невзирая на обстоятельства.

• «Аристократка», анализ рассказа Зощенко
• «История болезни», анализ рассказа Зощенко
• «Беда», анализ рассказа Зощенко
• «Обезьяний язык», анализ рассказа Зощенко
• «Галоша», анализ рассказа Зощенко
• «Нервные люди», анализ рассказа Зощенко
• «Ёлка», анализ рассказа Зощенко
• «Стакан», анализ рассказа Зощенко
• «Великие путешественники», анализ рассказа Зощенко
• «Самое главное», анализ рассказа Зощенко
• «Монтёр», анализ рассказа Зощенко
• «Карусель», анализ рассказа Зощенко
• «Колдун», анализ рассказа Зощенко
• Михаил Михайлович Зощенко, краткая биография

По писателю: Зощенко Михаил Михайлович