Сочинение по тексту гранина паустовский описал первое это свидание с парижем

Пример сочинения ЕГЭ 2020 по тексту Д.Гранина об искусстве.«Паустовский описал первое это свидание с Парижем в своем очерке «Мимолетный Париж»». 

Исходный текст

Какие эмоции возникают у человека, соприкоснувшегося с произведениями искусства? Вот главный вопрос, на который ищет ответ автор предложенного для анализа текста.

Для того чтобы лучше раскрыть эту проблему, Д. Гранин обращается к своим воспоминаниям о поездке в Париж. Писатель отмечает, что до знакомства с Францией он со своими коллегами по цеху уже посетил музеи Греции и Италии и порядком устал от впечатлений: «Все слиплось в сырой ком». Автор отмечает, что, вероятно, поэтому, когда Паустовский предложил при посещении Лувра насладиться только тремя шедеврами, все его поддержали. Литераторы остановили свой выбор на Нике Самофракийской, Венере Милосской и Джоконде. Таким образом писатель оценил всю прелесть вдумчивого изучения произведений искусства. Проведя у каждого шедевра достаточно времени, Д. Гранин утвердился в мысли, что только так можно и нужно воспринять искусство. Этот пример показывает, что долгое, вдумчивое созерцание способствует не просто знакомству с произведением, но и соприкосновению с гением творца, создавшего его.

В продолжение текста автор делится своими впечатлениями от знакомства с Джокондой. Не найдя отклика в душе от созерцания Ники Самофраакийской, поразмыслив над вечностью перед Венерой Мисосской, Д. Гранин отмечает, что Джоконда, не произведя первого впечатления, впоследствии «оглушила» его: «Никаких мыслей не стало, а был уход, я не заметил, как стал уходить в картину, погружаться в нее». Это описание помогает понять, как одна картина может «дать больше, чем целая галерея», может повлиять на восприятие человека, его мысли и чувства.

Оба примера, дополняя друг друга, помогают понять, что ощутить всю полноту эмоций от соприкосновения с искусством можно только при правильном подходе – вдумчивом наблюдении. 

Авторская позиция ясна: человек, соприкасаясь с произведением искусства, забывает о времени, погружается в созерцание, испытывает непередаваемые эмоции и чувства, которые не может контролировать, однако, чтобы испытать всю гамму ощущений, необходимо сосредоточить внимание и набраться терпения.

Я согласна с мнением автора. Действительно, общение с искусством не терпит небрежности, невозможно почувствовать его воздействие, если не приложить к этому усилий, не отстраниться от реальности. Только так можно погрузиться в неведомый, волшебный мир творчества, понять мысли и чувства художника или музыканта. Так, Ю. Бондарев в книге «О формулах и красоте» сравнивает искусство с колдовством, «историей истории». Искусство, по его мнению, позволяет соприкоснуться с личностями, народами и цивилизациями, существовавшими когда-то, почувствовать силу, способную остановить время, испытать сильные эмоции, заставляющие смеяться и плакать.

(390 слов) Принято считать, что классическое искусство представляет собой вершину мастерства, которая должна поражать наше воображение. Однако каждый человек воспринимает шедевры по-своему, переживая встречу с ними так, как никто до него, ведь у всех людей формируется индивидуальный опыт взаимодействия с культурой. Проблему восприятия искусства затронул писатель Д.А. Гранин в приведенном тексте.

Описывая свой первый поход в Лувр, Д.А. Гранин делится с читателем впечатлениями о великих шедеврах классической культуры. Он увидел Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и Джоконду, однако его восприятие скульптур и картины отличалось от того, что он ожидал испытать. «Ника, безголовая, безрукая, была непонятна» — отмечает он. В общепринятом гениальном творении он не нашел того, чего искал, и остался к нему равнодушен. Глядя на Венеру Милосскую, подумал лишь о том, что его приход к ней — «это было как вершина для альпиниста, отметка для получения разряда». Он должен был восхищаться этими произведениями, чтобы встать в один ряд с образованными и знаменитыми людьми, которые призывали восхищаться ею. Однако он совсем не чувствовал того трепета, которым заражает искусство. Лишь Джоконда вызвала реакцию, которую автор даже не смог описать. Она погрузила его в другую реальность. И все же его восприятие творчества древних художников и скульпторов было индивидуальным, совсем не похожим на то, что было у других людей. Каждый зритель видел то, чего не мог видеть другой.

Автор считает, что восприятие искусства у каждого человека индивидуально, поэтому одна и та же картина имеет столько воплощений, сколько зрителей ее увидело.

Я солидарен с автором. Каждый из нас видит в объектах творчества то, чего никогда не увидит другой человек. Оценка произведения субъективна, в этом и заключается магия искусства. Это наблюдение подтверждает пример из романа-эпопеи Л.Н. Толстого «Война и мир». Вернувшись домой после разорительного проигрыша, Николай Ростов хотел покончить с собой. При виде домашних его охватило беспочвенное озлобление, навеянное чувством вины перед ними. Однако пение сестры успокоило Николая и открыло ему прелесть жизни. Он передумал и не стал стреляться, ведь понял, что его окружают любовь и красота, и ради них стоит вытерпеть трудности. Но другие гости и домочадцы не почувствовали подобного душевного подъема. Они просто внимали музыке и думали о своем. Значит, одни и те же звуки вызывают разные эмоции у слушателей, и восприятия искусства индивидуально.

Таким образом, смысловое богатство культуры обусловлено тем, что люди оценивают и интерпретируют произведения по-своему и дополняют их своими трактовками. Искусство вечно, ведь каждое поколение, каждый отдельный человек дает ему новую жизнь своим умом и сердцем.

Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2020. Д. Гранин о Париже

Паустовский описал первое это свидание с Парижем в своем очерке «Мимолетный Париж».

Про Лувр в этом очерке почти ничего нет. И в «Европейском дневнике» две короткие строчки. О самом сокровенном, личном он избегал писать. Оставлял для себя. Нельзя все для печати. Перед поездкой в Лувр Паустовский предложил нам троим — Рахманову, Орлову и мне — ограничиться минимумом. Не бегать с толпой экскурсантов из зала в зал, не пытаться осмотреть даже лучшее. Константин Георгиевич живо представил нам в подробностях: тысячи картин, и все знаменитые — Рембрандта и Веласкеса, школы всех веков, анфилады, переходы, этажи, разноязычные голоса гидов…

— А мы посмотрим только Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и Джоконду. Проведем у каждой полчаса и уйдем.

К тому времени нас уже слегка подташнивало от музеев Греции, Италии, от мраморных скульптур, памятников, фресок, картин, гравюр, росписей. Все слиплось в сырой ком. План Паустовского понравился своей решительностью и простотой.

Ника, безголовая, безрукая, была непонятна. Фантазии моей не хватало представить ее в целости. Красота ее тела, что светилось сквозь каменные складки прозрачной туники, не действовала на меня без головы, без лица. Красоты одного тела оказалось мало. Скульптура передавала подвижность тела, воздушность ткани так искусно, как ныне не могут. Если древние умели такое, можно ли говорить о прогрессе в искусстве? Движется ли искусство куда-нибудь? На галерный корабль такую фигуру ставили, на парусник — понятно, а на межпланетный она не пойдет, другую надо придумывать. Вот примерно куда меня завело, когда я разглядывал Нику. Чувств удивления и интереса надолго не хватило, зароились разные мысли. Мы продолжали стоять перед нею. Я украдкой взглянул на часы. Прошло пятнадцать минут. Не так-то просто истратить полчаса на одну вещь. Никогда я такого не делал. Смотреть, а чего в ней еще смотреть, все уже ясно. Изучать? Опять же — чего? Если бы я был искусствоведом… А уж переживать — тем более невозможно так долго. Непростое это оказалось дело. Куда легче двигаться, идти мимо разных полотен, гулять по музею, остановиться у какой-нибудь исторической сцены, полюбоваться красоткой, можно пейзажем. Прочитаешь подпись «Тициан» — ага, значит, надо еще раз взглянуть, присмотреться, вроде и в самом деле гениально.

Постояв еще немного, мы двинулись к Венере.

Как всякий, я навидался ее изображений. Теперь я стоял перед подлинником. Я знал, что должен волноваться. Кто только не стоял на этом месте, перед этим совершенным мрамором! Великие, известные, в сущности все просвещенные люди, что жили в Париже, и те, кто приезжал в Париж, все русские интеллигенты, все художники Европы, ее поэты, ученые, ее правители, — все считали необходимым являться сюда, к этой женщине. И вот теперь и я сподобился. И я смогу сказать, что видел Венеру Милосскую. Это было как вершина для альпиниста, отметка для получения разряда. Передо мною было воплощение женственности, общепризнанная мера красоты, гармонии, проверенная столетиями. Вспомнил очерк Глеба Успенского «Выпрямила». В самом деле, если бы можно было сосчитать, скольким людям помогла эта красота устоять, скольким вернула покой, силу, чувство любви к жизни, восхищения человеком?.. С Венерой, следовательно, разобрался, вникнул. А вот Джоконда…

Не хочу рассказывать о первом чувстве разочарования перед Джокондой, не это важно. О картине я писать не собираюсь, и о своих мыслях тоже. Что-то было вначале, а потом пропало. Никаких мыслей не стало, а был уход, я не заметил, как стал уходить в картину, погружаться в нее. И она уходила в меня. Так бывает, когда долго стоишь перед морем. Или лежишь, глядя в небо. За четверть века то чувство давно стерлось, осталось от него воспоминание того, как стоял я без мыслей, забыв о времени. Через несколько лет, снова будучи в Лувре, я к Джоконде не подошел и больше не подойду. Очнулся я, увидев, что Паустовский плачет, и показалось это естественным. Мы вышли из Лувра, ни на что более не взглянув. Устали. Сели на скамейку и долго сидели молча.

Выходило, что одна картина может дать больше, чем целая чем целая галерея, если эту картину удается пережить.

Выходило, что у картины можно простоять и полчаса, и больше. Одна картина, одна книга…

Источник:  https://vk.com/ege100ballov
Обсуждение текста

Примерный круг проблем: 

1. Какие эмоции возникают у человека, соприкоснувшегося с произведениями искусства?

2. Какую роль играет искусство в жизни человека?

3. Как люди воспринимают произведения искусства?

Третий урок состоялся в Париже, в Лувре. Встречи с Парижем Паустовский ждал многие годы. Может быть, с юности. Он должен был увидеть Париж. В поезде из Гавра в Париж он сказал: «Подумать только — я мог умереть и не увидеть Парижа!» Из всех городов Запада русского человека почему-то более всего влечет Париж. Спустя три года после нашего путешествия Паустовский описал первое это свидание с Парижем в своем очерке «Мимолетный Париж». Тогда этот очерк мне понравился. Сегодня он читается плохо. Проступили банальности, болтливость. Книги стареют, как люди, становятся многословными, повторяют вещи общеизвестные, притом многозначительным тоном. Однако некоторые страницы очерка вдруг трогают ненынешним чувством авторского восторга и умиления. Сентиментальность приторна, наивна, и все-таки она нужна человеку. Еще в первом прочтении меня удивляла память Паустовского, как много он увидел и запомнил, я был там же, смотрел то же самое и ничего этого не приметил. Целый рассказ у него про мальчика-лифтера, подробности нашего знакомства с Лидией Николаевной Дилекторской и ее сестрой, и то, как ехали к ней, в ее квартиру, и сама квартирка, увешанная картинами Матисса, и то, как мы ходили на Центральный рынок и что там было. Поразительно интересно, когда другой описывает то, что вместе видели, делали, пережили. Порою многое раздражает — и то было не так, и это. У Паустовского тоже не так, но у него не потому, что не так, а потому, что он больше увидел и домыслил. Увиденное для него лишь начало. Оно — завязка. В нашей маленькой гостинице в Париже он сделал весь ее персонал бывшими циркачами, стулья в ресторанчике расшатанными оттого, что на них делал стойки администратор — бывший акробат. Ничего подобного не было. Но могло быть, могло, потому что наша хозяйка была циркачкой. Одна она, и этого достаточно.

Про Лувр в этом очерке почти ничего нет. И в «Европейском дневнике» две короткие строчки. О самом сокровенном, личном он избегал писать. Оставлял для себя. Нельзя все для печати. Перед поездкой в Лувр Паустовский предложил нам троим — Рахманову, Орлову и мне — ограничиться минимумом. Не бегать с толпой экскурсантов из зала в зал, не пытаться осмотреть даже лучшее. Константин Георгиевич живо представил нам в подробностях: тысячи картин, и все знаменитые — Рембрандта и Веласкеса, школы всех веков, анфилады, переходы, этажи, разноязычные голоса гидов…

— А мы посмотрим только Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и Джоконду. Проведем у каждой полчаса и уйдем.

К тому времени нас уже слегка подташнивало от музеев Греции, Италии, от мраморных скульптур, памятников, фресок, картин, гравюр, росписей. Все слиплось в сырой ком. План Паустовского понравился своей решительностью и простотой.

Ника, безголовая, безрукая, была непонятна. Фантазии моей не хватало представить ее в целости. Красота ее тела, что светилось сквозь каменные складки прозрачной туники, не действовала на меня без головы, без лица. Красоты одного тела оказалось мало. Скульптура передавала подвижность тела, воздушность ткани так искусно, как ныне не могут. Если древние умели такое, можно ли говорить о прогрессе в искусстве? Движется ли искусство куда-нибудь? На галерный корабль такую фигуру ставили, на парусник — понятно, а на межпланетный она не пойдет, другую надо придумывать. Вот примерно куда меня завело, когда я разглядывал Нику. Чувств удивления и интереса надолго не хватило, зароились разные мысли. Мы продолжали стоять перед нею. Я украдкой взглянул на часы. Прошло пятнадцать минут. Не так-то просто истратить полчаса на одну вещь. Никогда я такого не делал. Смотреть, а чего в ней еще смотреть, все уже ясно. Изучать? Опять же — чего? Если бы я был искусствоведом… А уж переживать — тем более невозможно так долго. Непростое это оказалось дело. Куда легче двигаться, идти мимо разных полотен, гулять по музею, остановиться у какой-нибудь исторической сцены, полюбоваться красоткой, можно пейзажем. Прочитаешь подпись «Тициан» — ага, значит, надо еще раз взглянуть, присмотреться, вроде и в самом деле гениально.

Постояв еще немного, мы двинулись к Венере.

Как всякий, я навидался ее изображений. Теперь я стоял перед подлинником. Я знал, что должен волноваться. Кто только не стоял на этом месте, перед этим совершенным мрамором! Великие, известные, в сущности все просвещенные люди, что жили в Париже, и те, кто приезжал в Париж, все русские интеллигенты, все художники Европы, ее поэты, ученые, ее правители, — все считали необходимым являться сюда, к этой женщине. И вот теперь и я сподобился. И я смогу сказать, что видел Венеру Милосскую. Это было как вершина для альпиниста, отметка для получения разряда. Передо мною было воплощение женственности, общепризнанная мера красоты, гармонии, проверенная столетиями. Вспомнил очерк Глеба Успенского «Выпрямила». В самом деле, если бы можно было сосчитать, скольким людям помогла эта красота устоять, скольким вернула покой, силу, чувство любви к жизни, восхищения человеком?.. С Венерой, следовательно, разобрался, вникнул. А вот Джоконда…

Не хочу рассказывать о первом чувстве разочарования перед Джокондой, не это важно. О картине я писать не собираюсь, и о своих мыслях тоже. Что-то было вначале, а потом пропало. Никаких мыслей не стало, а был уход, я не заметил, как стал уходить в картину, погружаться в нее. И она уходила в меня. Так бывает, когда долго стоишь перед морем. Или лежишь, глядя в небо. За четверть века то чувство давно стерлось, осталось от него воспоминание того, как стоял я без мыслей, забыв о времени. Через несколько лет, снова будучи в Лувре, я к Джоконде не подошел и больше не подойду. Очнулся я, увидев, что Паустовский плачет, и показалось это естественным. Мы вышли из Лувра, ни на что более не взглянув. Устали. Сели на скамейку и долго сидели молча.

Выходило, что одна картина может дать больше, чем целая галерея, если эту картину удается пережить. Выходило, что у картины можно простоять и полчаса, и больше. Одна картина, одна книга… Пусть не одна, пусть немного.

Недавно, будучи в Хельсинки, я увидел памятник Сибелиусу. Он стоит в парке. Я сел на скамейку и просидел перед ним долго, вволю. На скальном камне, на столбах подняты были трубы, пучок труб, нечто вроде органа. Трубы были разными, каждая повреждена по-своему — пробита как бы пулеметной очередью, разворочена, треснута, разрезана. Темный неясный смысл был в этих ранах, никак было не добраться до него. Орган пел. Ветер с озера исполнял свою музыку в исковерканных трубах. Звуки шли чистые, тихие. Сбоку, на гранитном отрубе, поблескивал стальной барельеф Сибелиуса. Был он отлит из той же стали, что и трубы вознесенного над нами органа. Портрет Сибелиуса показался необязательным. Не все ли равно, какая внешность была у композитора. Важна была его музыка, в которой есть эти озера, камни, сосны бедной северной природы, скупые ее краски, финны, сидящие в парке на тяжелых деревянных скамьях. Музыка создает внутренний образ автора.

Дул ветер, а вода озера лежала неподвижно, как стальной лист. Давно я не вспоминал Паустовского, хотя жил, пользуясь кое-чем из его уроков, — сидел в этом парке перед памятником потому, что когда-то стоял с ним в Лувре.

Читая скупые фразы «Европейского дневника», слишком скупые, так что теперь многого не раскрыть, не понять, я убеждался, что эта скупость уберегла дневник от старения. Дневник выгодно отличается от сделанных о поездке очерков. В нем идет непрестанная работа чувствования, стремление понять увиденное. В течение всего пути. «Вышли в Эгейское море. Лиловая шелковая вода. Шествие великих и древних островов. Лесбос. Колыбель человечества».

Замечали вы, что дневники вообще отличаются завидным долголетием?! Они не так быстро портятся. В них меньше литературщины, украшательства, крема. Дневник — он все же для себя. Даже лукавя и хитря и надеясь, что потомки станут вникать, все равно много тут «длясебятины», без расчета на читателя, без моды, без влияний. Паустовский записывал кратко, но аккуратно, почти ничего не упуская. Он вел записи, как судовой журнал. Прочитав дневник Паустовского, я стал спрашивать у всех, кто жив, у наследников тех, кто умер, — оказалось, никаких дневников или обстоятельных записей не осталось. Так, отдельные заметки. Писателей было человек десять. Почему мы ничего не записывали? Почему мы не считали себя обязанными? Почему не было у нас профессиональной потребности? Один Паустовский чувствовал себя путешественником, открывателем, землепроходцем. Это сегодня поездкой во Францию никого не удивишь. В 1956 году Паустовский ехал в Европу, как к инопланетянам. Европейские следы Бабеля, Маяковского, Пастернака были занесены, перепаханы войной.

Принято считать, что классическое искусство представляет собой вершину мастерства, которая должна поражать наше воображение. Однако каждый человек воспринимает шедевры по-своему, переживая встречу с ними так, как никто до него, ведь у всех людей формируется индивидуальный опыт взаимодействия с культурой. Проблему восприятия искусства затронул писатель Д.А. Гранин в приведенном тексте.

Описывая свой первый поход в Лувр, Д.А. Гранин делится с читателем впечатлениями о великих шедеврах классической культуры. Он увидел Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и Джоконду, однако его восприятие скульптур и картины отличалось от того, что он ожидал испытать. «Ника, безголовая, безрукая, была непонятна» — отмечает он. В общепринятом гениальном творении он не нашел того, чего искал, и остался к нему равнодушен. Глядя на Венеру Милосскую, подумал лишь о том, что его приход к ней — «это было как вершина для альпиниста, отметка для получения разряда». Он должен был восхищаться этими произведениями, чтобы встать в один ряд с образованными и знаменитыми людьми, которые призывали восхищаться ею. Однако он совсем не чувствовал того трепета, которым заражает искусство. Лишь Джоконда вызвала реакцию, которую автор даже не смог описать. Она погрузила его в другую реальность. И все же его восприятие творчества древних художников и скульпторов было индивидуальным, совсем не похожим на то, что было у других людей. Каждый зритель видел то, чего не мог видеть другой.

Автор считает, что восприятие искусства у каждого человека индивидуально, поэтому одна и та же картина имеет столько воплощений, сколько зрителей ее увидело.

Я солидарен с автором. Каждый из нас видит в объектах творчества то, чего никогда не увидит другой человек. Оценка произведения субъективна, в этом и заключается магия искусства. Это наблюдение подтверждает пример из романа-эпопеи Л.Н. Толстого «Война и мир». Вернувшись домой после разорительного проигрыша, Николай Ростов хотел покончить с собой. При виде домашних его охватило беспочвенное озлобление, навеянное чувством вины перед ними. Однако пение сестры успокоило Николая и открыло ему прелесть жизни. Он передумал и не стал стреляться, ведь понял, что его окружают любовь и красота, и ради них стоит вытерпеть трудности. Но другие гости и домочадцы не почувствовали подобного душевного подъема. Они просто внимали музыке и думали о своем. Значит, одни и те же звуки вызывают разные эмоции у слушателей, и восприятия искусства индивидуально.

Таким образом, смысловое богатство культуры обусловлено тем, что люди оценивают и интерпретируют произведения по-своему и дополняют их своими трактовками. Искусство вечно, ведь каждое поколение, каждый отдельный человек дает ему новую жизнь своим умом и сердцем.

Предыдущая

СочиненияСочинение: Образы главных героев в романе «Война и мир» (Л.Н. Толстой)

Следующая

СочиненияСочинение ЕГЭ: Проблема человека на войне в тексте К.Г. Паустовского «В июле 1941 года»