Сочинение егэ по тексту дины рубиной

Обновлено: 11.03.2023

По мнению школьников, сдающих ЕГЭ по русскому языку, наибольшую трудность представляет написание сочинения по предложенному тексту.
Читая эту публикацию, Вы сможете понять, 1) какой по содержанию и объему исходный текст ждать на экзамене в 2022 году, 2) каково экзаменационное задание к сочинению по тексту, 3) как может выглядеть написанное на максимальный балл сочинение, 4) по каким критериям оценивают сочинение эксперты.
Исходный текст.

Напишите сочинение по прочитанному тексту.
Сформулируйте одну из проблем, поставленных автором текста.
Прокомментируйте сформулированную проблему. Включите в комментарий два примера-иллюстрации из прочитанного текста, которые, по Вашему мнению, важны для понимания проблемы исходного текста (избегайте чрезмерного цитирования). Дайте пояснение к каждому примеру-иллюстрации. Укажите смысловую связь между примерами-иллюстрациями и проанализируйте её.
Сформулируйте позицию автора (рассказчика).
Сформулируйте и обоснуйте своё отношение к позиции автора (рассказчика) по проблеме исходного текста.
Объём сочинения – не менее 150 слов.

Проблема.
Какую ценность имеют вещи из нашего прошлого? Источником каких переживаний и воспоминаний эти вещи становятся? Как мы должны относиться к предметам, которые являются ценностью потому, что связаны с прошлым наших близких? Эти вопросы важны для Дины Рубиной — автора текста.
Комментарий. Предварительная связь примеров-иллюстраций.
Дина Рубина подходит к проблеме вещей из прошлого эмоционально, рисуя переживания героини, внезапно увидевшей гобелен из своего детства. Этот гобелен пробуждает воспоминания в душе героини, и перед нами, читателями, проходят картины из жизни взрослеющей девочки, девушки, женщины.
Комментарий. Непосредственная связь примеров-иллюстраций.
Я бы обратил внимание на два зеркальных эпизода из текста.
Комментарий. Первый пример-иллюстрация и пояснение к нему (пояснение выделено).
В первом — в порыве подросткового протеста девушка срывает со стены гобелен и называет его «пошлостью», прислушавшись к словам “соученицы”: “У вас не ковёр, а гобелен с уточками. Вся эта мещанская пошлость была в моде лет десять назад.” Позже девушка всё же соглашается с матерью в том, что “пошлость” не в стареньком, давно вышедшем из моды гобелене, а в том, что при взгляде на вещи люди бездумно следуют общепринятым потребительским ценностям.
Комментарий. Второй пример-иллюстрация и пояснение к нему (пояснение выделено).
Во втором эпизоде (прошло несколько десятилетий) мы видим, что героиня сама стала матерью: у неё дочь-подросток. Девочка не может понять мать и выражает не протест, а “безразличие” к чувствам матери, пробуждённым видом гобелена из детства: “О Го-осподи-и! — дочь вздохнула, закатила глаза, пошла ставить чайник”.
Комментарий. Смысловая связь между примерами.
Эти два эпизода нужны автору, чтобы показать множество граней нашего отношения к вещам из прошлого.
Комментарий. Анализ связи между примерами.
Во-первых, вещь может иметь материальную ценность, быть статусной и модной. Это точка зрения “соученицы” героини. Во-вторых, вещь может обладать нематериальной, но важнейшей ценностью, основанной лишь на связи с драгоценными переживаниями из прошлого. Именно этот аспект нашего отношения к вещам близок героине Дины Рубиной, и героиня пытается поделиться им со своей дочерью, наталкиваясь на непонимание.
Позиция автора.
Автор убеждает нас в том, что вещи, вышедшие из прошлого, обладают огромной ценностью и становятся источником сильных переживаний. В этих вещах отражена история нашей жизни или жизни близких нам людей. Мы должны с уважением относиться как к таким вещам, так и к воспоминаниям, связанным с этими вещами.
Согласие либо несогласие с автором.
Нельзя не согласиться с Диной Рубиной: история её героини жизненна и убедительна.
Обоснование.
Я вспоминаю книгу Довлатова «Чемодан». Она состоит из цикла историй, выстроенных вокруг какой-то вещи, найденной героем в забытом чемодане. Общение с каждой вещью пробуждает в герое бурю эмоций и картины прошлого.
Читатель “Мертвых душ” Гоголя осознает и обратную сторону обсуждаемой нами проблемы: чрезмерная привязанность человека к вещи грозит омертвлением души, духовной гибелью. Плюшкин – яркий пример.
Теперь я понимаю, что ценностью является не сама вещь, а воспоминания и чувства, которые она пробуждает.

Объем сочинения — 401 слов, согласно word count в документах Гугл.

Ниже кратко (!) о критериях оценки сочинения, которые используют проверяющие работу эксперты (в скобках указано возможное количество баллов по критерию).
К1. Формулировка проблем исходного текста (0, 1).
К2. Комментарий к сформулированной проблеме исходного текста (0 – пересказ, непонимание текста, комментарий иной проблемы, комментарий без опоры на текст, нет примеров из текста; максимальный балл — 6, максимальный балл будет выставлен, если приведены 2 примера-иллюстрации, если даны пояснения к каждому примеру, если указана и проанализирована смысловая связь между примерами).
К3. Отражение позиции автора исходного текста (0, 1).
К4. Отношение к позиции автора исходного текста и обоснование его (0, 1).
К5. Смысловая цельность, речевая связность, последовательность изложения (0, 1, 2). Коммуникативный замысел, логические ошибки, абзацное членение текста.
К6. Точность и выразительность речи (0, 1, 2). Высший балл, если по 10 критерию (речевые нормы) тоже высший балл.
К7. Орфографические нормы (0 – 5 и более ошибок, 1 – 3-4 ошибки, 2 – 1-2 ошибки, 3 – нет ошибок).
К8. Пунктуационные нормы (0 – 6 и более ошибок, 1 – 4-5 ошибок, 2 – 1-3 ошибки, 3 – нет ошибок).
К9. Грамматические нормы (0 – 3 и более ошибок, 1 – 1-2 ошибки, 2 – нет ошибок).
К10. Речевые нормы (0 – 4 и более ошибок, 1 – 2-3 ошибки, 2 – не более 1 ошибки).
К11. Этические нормы (0, 1).
К12. Фактологическая точность (0, 1).
Максимальный балл за сочинение — 25.

Я много лет готовлю школьников к ЕГЭ по русскому языку. Как правило, мои ученики сдают ЕГЭ на высокие баллы.
Готовьтесь к сочинению — и у Вас обязательно всё получится!
Приглашаю учеников 10 и 11 классов на занятия по подготовке к ЕГЭ. Условия: дистанционно для группы из двух учеников, продолжительность 120 минут, стоимость одного занятия для ученика — 2500. Записаться Вы можете с помощью формы ниже. Оставляйте телефон, пожалуйста. Обращайтесь, если нужна помощь!

Почему нужно проявлять заботу о близких и незнакомых людях? Над этой проблемой предлагает задуматься Дина Рубина.

Писатель в своем тексте повествует историю, которая произошла в военное время. Автор обращает внимание читателя на двух девочек, которые, к большому сожалению, осталась сиротами и ” какое-то время жили на помойке, пока на них не набрела одна женщина “. Девушка видела в каком трудном положении находятся беззащитные дети, поэтому ” просто взяла обеих за руки и отвела в большой теплый дом…”.

И. Рубина с огромным

уважением описывает поступок нянечки, котороя спасла бедных детей от голода и дала возможность дальше жить в хороших условиях.

Рассуждая над этой проблемой, автор приходит к следующему выводу: забота о людях, неравнодушное отношение у чужому горю, милосердие позволяли справятся с бедами даже в суровые военные годы.

Трудно не согласиться с автором. Я тоже считаю, что благодаря людям, которые не равнодушны к чужому горю, спасено много людских жизней.

Подтверждением моей позиции может служить опыт настоящей художественной литературы. В романе Ф. М. Достоевского ” Преступление и наказание”

мы видим Родиона Раскольникова, который не смог пройти мимо чужого горя. Сам Родион находится в бедственном положении, у него не хватает средств на проживание, а также чтобы оплатить квартиру и отдать долги, но когда он видит весь страх и ужас, в котором живут дети Мармеладовых, то без раздумья отдает им свои последнии деньги.

Не осталась равнодушна к судьбе людей, которые нуждались в помощи и героиня романа Л. Н. Толстого “Война и мир”. Наташа Ростова помогает раненым солдатам, возвращающимся через Москву в свои полки после Бородинской битвы. Она понимает, что у них нет возможности выбраться из города, который вскоре будет захвачен наполеоновскими войсками.

Поэтому девушка хочет отдать раненым подводы, предназначенные для перевозки многочисленных вещей из их дома.

Итак, текст Дины Рубиной убеждает нас в том, что забота о совершенно незнакомых людях, помощь им, позволят справится с бедами не только в военные годы, но также и в мирное время.

В предложенном для анализа тексте Д.И. Рубина поднимает проблему роли детских впечатлений в формировании личности. Именно над ней она и размышляет.

Эта проблема социально-нравственного характера не может не волновать современного человека.

Писатель раскрывает эту проблему на примере матери героини рассказа, которая рассказывала дочери о своём тяжелом детстве: она родилась перед голодомором, ее отец погиб, а мать заболела тифом.

Трехлетней девочке и ее шестилетней сестре ничего не оставалось, как уйти из деревни в город, чтобы найти хотя бы какое-нибудь пропитание. Путь до города занимал несколько дней. Там какое-то время маленькие девочки жили на помойке, рылись в отбросах, пока их не заметила одна женщина, оказавшейся няней в детском доме. Женщина отвела сестер в детский дом, где первым делом налила им полные миски супа: «Этот суп произвёл на мою маму такое неизгладимое впечатление, что потом всю жизнь слова «суп», «супчик» произносились с придыханием, чуть ли не наравне со словом «Всевышний», — и я не помню у нас обеда без первого».

А также мать героини вспоминает о днях, проведенных в детском доме, ставшем для неё самым родным местом. Вспоминает и его директора, который спас всех воспитанников от бомбардировки, но не успел спасти свою семью из оккупированного города. Директор некоторых старших детей, в том числе и мать героини, устроил работать на военный завод, а впоследствии мать героини жила у его дальней родственницы: «Давид Самойлович пристроил к своей дальней родственнице. Он написал ей, и она прямо-таки приняла к себе, как свою, родную. Я три года у неё прожила. Очень много хороших людей на свете».

Авторская позиция ясна: Д.И. Рубина считает, что «детские потрясения влияют на нашу жизнь посильнее иных мудрых воспитателей». Действительно, в памяти остаются некоторые моменты из детства, которые произвели настолько сильное впечатление, что их невозможно забыть. Они могут оказать существенное влияние на характер, мировоззрение и дальнейшую судьбу.

Я полностью согласна с позицией автора и также считаю, что впечатления раннего детства воздействуют на личность, бывают поразительно стойкими и влияют на жизнь человека.

Другим примером художественной литературы является роман И.А. Гончарова «Обломов». Детство Ильи Ильича прошло в родовом имении Обломовка, где жизнь протекала чинно, медленно, ее жители были отрезаны от окружающего мира, реальности. Если Обломов изначально рос любопытным и любознательным ребенком, то воспитание уничтожило в нем проявление всякого интереса к какой-нибудь деятельности. День в Обломовке проходил в мелочных хлопотах и разговорах, главной заботой обломовцев были кухня, обед и сон. Именно с детства уклад дворянской усадьбы сформировал безвольный, слабый характер Ильи Ильича Обломова. Когда он вырос, всегда стремился к той жизни, которая была в его детстве. Детские воспоминания и впечатления повлияли на жизнь главного героя романа, определили его судьбу.

Таким образом, можно сделать следующий вывод: детские впечатления формируют характер человека, его жизненную позицию, оказывают влияние на дальнейшую судьбу.

• Для учеников 1-11 классов и дошкольников
• Бесплатные сертификаты учителям и участникам

В данном тексте Дина Рубина поднимает проблему милосердия.

Автор рассказывает нам о Хадиче, которая во время войны приютила у себя русскую девочку Катю и ее брата Сашу, несмотря на то, что у нее были и свои дети, которые нуждались в заботе матери. Военное время было очень тяжелым, поэтому еды в доме почти не было. Хадича отдала последние сапоги сына за банку кислого молока для Кати. Дина Рубина подводит нас к мысли о том,что эта женщина-героиня, ведь она сделала все, чтобы голодная смерть не забрала ребенка.

Автор восхищается поступком Хадичи, и считает, что милосердие- это качество каждого высоконравствен н ого человека.

Я полностью согласна с ней, потому что, действительно, Хадича- женщина с бол ь шим сердцем, которая, несмотря на все трудности, смогла спасти чужого ребенка от смерти.

В произведенииях литературы было немало таких случаев, поэтому обратимся к некоторым из них .

Н апример, в рассказе Л.Н. Толстого «Бедные люди» тоже поднимается проблема милосердия. Жанна- мать пятерых детей, спасшая малышей своей покойной соседки, является примером человека с высокими моральными ценностями, ведь женщина не могла оставить бедных мал ы шей на произ в ол судьбы. Героиня и ее муж тоже были бедны, но это им не помешало взять на воспитание еще двух детей.

И в стихотворной прозе Тургенева «Два богача» милосердными героями явля ю тся семья крестьян, которая п р иняла свою осиротевшую племян н ицу к себе в разоре н ный дом. Их история сравнивается с поступком б огача Ротшильда, который жертвовал большие деньги на благотворительность. Конечно, его тоже можно назвать щедрым и милосердным, но последнее способен отдать не каждый, как,например, это сделала обедневшая крестьянская семья. Я восторгаюсь их большой душой.

Таким о б разом, можно сделать вывод, что милосердные люди существуют и существовали раньше. Я считаю, это самое важное качество человека, кот о рым должны обладать все, ведь без добрых людей мир погрязнет во тьме.

(1)«…Пишу тебе из Полтавы, где сейчас всё в цветущих старых каштанах, в ошеломляюще душистой сирени, а на закате вжикаютвжикают над головой маленькие сине-зелёные пульки — майские жуки.

(2)Во дворе нашего дома под старой орешиной по-прежнему стоит колченогий стол. (3)Папа, помнится, то и дело подбивал ему копыто, а он всё качался. (4)А папы нет… (5)Обещала написать, как прошли похороны. (6)Но никак не соберусь с силами: тоскливо. (7)Лучше опишу тебе ежевечерние разговоры с мамой. (8)Она никак не может прийти в себя, а я пытаюсь её отвлечь и по твоему совету расспрашиваю, расспрашиваю — обо всём. (9)О детстве её, например. (10)Она говорит: а что? (11)Детство как детство, как у всех было… (12)Но мне так не кажется. (13)Посуди сама.

(16)Трёхлетняя моя мама со своей старшей сестрой (той шесть едва исполнилось) по шпалам дошли из своей деревни до Кременчуга, — дорогу любезно указали родственники… (17)Я всё пытаюсь себе представить эти несколько дней, когда девочки топали вдоль железнодорожного полотна.

(18)Но добрели они благополучно до города, не померли, и поезд их не раздавил, и какое-то время жили на помойке, пока на них не набрела одна женщина. (19)Она работала нянечкой в детском доме; утром шла на работу, увидела двух девочек, что рылись в куче отбросов, вспомнила, что они и вчера, и позавчера тут копошились. (20)Просто взяла обеих за руки и отвела в большой тёплый дом, где первым делом налила им полные миски горохового супа.

(23)Так вот, детский дом… (24)Он стал для сестёр самым родным местом в мире.

(25)Однажды младшая группа возвращалась домой, мама с подружкой Галкой замыкали шеренгу, и вдруг она увидела: у забора в рваном платке, в каком-то допотопном зипуне стоит старушка и сверлит каждого из детей неотрывным взглядом ввалившихся глаз. (26)Мама говорит: (27)— Не понимаю как, не потому, что узнала, нет, а просто её толкнуло навстречу! (28)А старушка только головой замотала и палец к губам:

(29)— Молчи! (30)Не подходи! (31)Не подходи.

(32)Когда все ребята вошли в ворота, мама отстала и, прячась, подбежала к решётке забора. (33)Её мать плакала навзрыд, трогала дочку через прутья решётки, целовала её руки и умоляла вернуться назад и никому ничего не говорить. (34)Боялась, что при живой матери детей прогонят из детдома, и тогда — конец, голодная смерть.

(35)Вот тогда мама с Натой стали потихоньку собирать горбушки, прятать в кулаке слипшиеся кусочки гречневой каши, осколки жёлтого сахара. (36)А вечером, после отбоя, через лаз в заборе бежали на железнодорожную станцию, где их мать, моя бабушка, ночевала на скамейках, чтобы отдать ей эту жалкую, эту прекрасную кучку объедков. (37)Я смотрю на маму и представить себе не могу эти опасные ночные вылазки, эту могучую детскую преданность, это благородство…

(38)— Мам, — спрашиваю я, заметив, что она опять застыла, положив обе руки на стол, и смотрит на обручальное кольцо, значит, опять о папе думает. (39)— А война? (40)Как вы её встретили?

(41)— Ну что война. (42)Это июнь, детдом был в летнем лагере. (43)Мы занимали сельскую школу, каждое лето ездили. (44)Помню, как раздетыми бежали под бомбёжкой. (45)Наш директор Гуревич Давид Самойлович всех детей — сто пятьдесят человек! — в целости довёз до Урала. (46)А вот собственную семью эвакуировать не успел, все погибли в оккупированном Кременчуге…

(47)— Понимаешь, — говорит мама, — довезти благополучно живыми всех своих подопечных, — это, конечно, подвиг. (48)Но куда большей удачей было то, что Давид Самойлович устроил нас, старших, на военный завод. (49)Это ж продуктовые карточки! (50)Причём работали мы человек тридцать, а продукты делились на всех. (51)Очень малыши страдали от недокорма. (52)Потому что зима началась…

(56)Тут она оживляется:

(57)— А в Улан-Удэ, в столовой, на военном аэродроме. (58)Это моя первая работа была после войны. (59)Тоже Давид Самойлович пристроил к своей дальней родственнице. (60)Он написал ей, и она прямо-таки приняла меня к себе, как свою, родную. (61)Я три года у неё прожила. (62)Очень много хороших людей на свете, Таня, — говорит она мне строго.

(По Д. Рубиной)

Прочитайте фрагмент рецензии, составленной на основе текста. В этом фрагменте рассматриваются языковые особенности текста. Некоторые термины, использованные в рецензии, пропущены. Вставьте на места пропусков (А, Б, В, Г) цифры, соответствующие номерам терминов из списка. Запишите под каждой буквой соответствующую цифру.

Читайте также:

  

• Сочинение суд осириса 5 класс

  

• Сочинение по картине в жаркий день

  

• Сочинение твардовский люди только что пришли

  

• Сочинение на аварском рии

  

• Сочинение моя малая родина 2 класс

Сочинение по отрывку из романа Д. Рубиной
«На солнечной стороне улицы»

Всегда ли взрослые понимают своих детей?
Знают ли, что любят их дети, кем мечтают стать? К сожалению, не всегда. Иногда
родители сами  выбирают для своего ребёнка профессию, друзей, образ жизни,
подавляя их желания и волю.  Над проблемой взаимоотношений родителей и детей
заставляет задуматься писательница Дина Рубина.

Автор на примере жизни одной из своих
героинь показывает, как губителен для ребёнка авторитарный метод воспитания.
Тема разобщённости в семье, одиночества ребёнка пронизывает весь текст. Писательница
обращает внимание на то, что мать заставляет свою дочь заниматься музыкой, а
девочка даже не смеет признаться, что страдает от пронизывающего холода и
леденящего ужаса перед вечерними пустынными переулками, по которым идёт к
учительнице музыки.

Д. Рубина осуждает мать ребёнка за то, что
не захотела понять дочь, вынужденную в одиночку преодолевать препятствия
опасного мира. Писательница устами мудрой учительницы провозглашает, что из
дома надо выходить с запасом тепла. Эти словами автор подчёркивает: во
взрослую, сложную жизнь надо выходить с запасом родительской любви.

Мне близка и понятна позиция автора в том,
что родители должны понимать своих детей. Из-за нереализованных амбиций старших,
которые не смогли стать учёными, артистами, музыкантами, их дети, не имея
склонности к этим профессиям, вынуждены подчиниться воле родителей. В
результате  ненавистная работа, не приносящая радости, становится мукой,
несчастьем всей жизни.  А если ещё не было тёплых, доверительных отношений
между родителями и детьми, то повзрослевшие дети будут страдать от одиночества,
обид, комплексов вины и неполноценности.

Это напомнило мне страдания княжны Марьи
Болконской, героини романа Л. Н. Толстого «Война и мир». Отец заставлял девушку
учить геометрию, которая не понадобится ей в жизни, загружал её учёбой,
постоянно придирался к робкой и запуганной Марье.  А ей так хотелось услышать
ласковое слово, сказать о своей любви пусть к суровому, но обожаемому отцу. И
только перед смертью отец попросил прощения у дочери: «Спасибо тебе… дочь, за
всё, за всё… прости…»

Насилие и власть отца заставили Мисаила,
героя повести А. П. Чехова «Моя жизнь» праздно сидеть в разных канцеляриях, с
ненавистью выполняя бумажную работу. А  юноша воображал себя то учителем, то
врачом, то писателем. Отец избивал ребёнка, а тот должен был стоять прямо, руки
по швам, и прямо глядеть своему мучителю в лицо. Так отец подавил волю сына,
уверенность в себе. В результате Мисаил, сын городского архитектора, уважаемого
человека, примирился с действительностью, почувствовал себя никому не нужным,
забыл прежние мечты и стал маляром.

Обобщая сказанное,
можно сделать вывод: для ребёнка родительский дом – это островок защищённости от
жестокого мира, и только понимание и интерес к его личности со стороны взрослых
помогут не ошибиться в выборе  жизненного пути, защитят ребёнка от невзгод.

За оградой существовал мир здоровых людей. Для меня это было враждебное государство. Мне внушали недоумение их здоровье и веселость.

Иногда посидеть на скамеечке притаскивалась старенькая Вера Павловна – доктор наук, специалист по женским болезням, она была моей единственной соседкой по палате. Я замечала ее издалека, она с чрезвычайной осторожностью передвигалась, придерживаясь за стены здания, за ограду, за деревья. Наконец, усаживалась рядом со мной и долго переводила дух.

– В молодости человек не замечает, как годы летят, – начинает она. – И двадцать лет – молодая, и сорок лет – молодая. А я вот вспоминаю себя… Двадцать лет назад – ведь человеком еще была…

Мы долго сидим молча, вместе наблюдая за скользящими тенями на асфальте, потом она задумчиво рассказывает:

– Собралась я недавно дорогу перейти. Стою и никак не решусь; ходок я теперь неважный, а с прогрессом у нас шутки плохи. Стою и смотрю, как молодые спешат, снуют по своим делам. Вдруг подходит ко мне женщина, берет под руку и говорит: «Здравствуйте, доктор! Вы меня, конечно, не помните, а вот я никогда вас не забуду. Я сейчас наблюдаю за вами и думаю: когда-то вы за двадцать минут сделали сложнейшую операцию, а сейчас вот уже четверть часа не можете дорогу перейти…»

Она закрывает глаза и смеется.

– А я разве упомню ее? Я этих операций сотни переделала…

У Веры Павловны выпуклые глаза, и когда она закрывает веки, глаза становятся похожими на сомкнутые створки раковины. Такие плоские, перламутровые внутри раковины, в которых прячутся нежные, студнеобразные моллюски.

– Вот вам, наверное, родители кажутся престарелыми, а ведь по сравнению со мною, например, – совсем сопляки…

– У меня мама молодая, – говорю я. – У меня мама, Вера Павловна, знаете, изумительная женщина была. У нее вся жизнь была необыкновенной, изумительной. И профессия. Вы, наверное, помните, встречали, не могли не читать в газетах фельетоны Этери Контуа. Она и грузинкой была необыкновенной – рыжеволосая, синеглазая. Я ведь, кстати, не Нина, а Нино. Как вам это понравится? Нино… Она встретила отца, когда ей исполнилось шестнадцать. В этот день. И в этот же день они сняли какую-то халупу на окраине города. Знаете, Вера Павловна, мне, между прочим, тоже совсем скоро будет шестнадцать, и я все-таки посамостоятельней, чем была она, избалованная дочка, ни разу чайник не вскипятившая. И вот я часто думаю, смогла бы вот так, сразу, понять, что это судьба, и пойти за человеком без оглядки? Я думаю – нет. Деда чуть кондрашка не хватила, когда он услышал. Сами понимаете – единственная, «бусинка, росинка, детка ненаглядная», и вдруг как снег на голову какой-то голоштанный третьекурсник художественного училища. Скандалище! В халупе посередине – мольберт с неоконченным ее портретом, у стены – раскладушка и две табуретки. Все. Эти сплетницы, соседки-кумушки, пальцами на нее показывали. А она ходила с большим животом и плевала на всех. И когда Максиму было семнадцать, ей было тридцать три, и она всегда неправдоподобно молодо выглядела, поэтому, когда они с Максимкой шли по улице, все думали, что она – его девушка.

А потом – этот самолет.

Я ненавижу самолеты, Вера Павловна, я никогда не сяду в самолет. И что самое удивительное – папа говорит, что он на наших глазах… А я не помню. И ведь я была тогда большой девочкой – десять лет. Помню на себе белые гольфы с бомбошками, помню, что Максим в тот день первый раз побрился и был ужасно горд этим, что папа не достал маминых любимых гвоздик и ходил поэтому расстроенным… Затем помню долгое, нехорошее ожидание в аэропорту. И вот… Наверное, он как-то неэффектно взорвался в воздухе, если я не помню. Ведь это ужасно, неправдоподобно, правда? Все кричали, и отец как-то смешно перепрыгнул через ограду и бежал по летному полю… И вот, гольфы с бомбошками помню, а это – нет… Ужасно.

Я замолкаю и смотрю на влюбленных собак, лениво развалившихся на солнышке. Та, которую я считаю дамой, положила морду на рыжую лоснящуюся спину своего поклонника. Полузакрытые глаза, влажный подергивающийся нос ее выражают покой, уверенность и легкое презрение к окружающим – в общем, чувства, присущие всякой счастливой женщине.

– Ох, боже мой, боже мой… – бормочет Вера Павловна, и мне приятно, что доктор наук так по-старушечьи вздыхает и жалеет меня.

Еще я занималась тем, что третий день наблюдала за девушкой, сидевшей у окна на втором этаже. Она читала. У нее были бледное, веснушчатое лицо и изумительные, редкого медного оттенка волосы. Они выплескивались из открытого окна, а ветер ласкал и промывал ее волосы в теплом дыхании зрелой осени…

Почему-то мне казалось, что девушка очень больна, должно быть, она и в самом деле была серьезно больна: я никогда не видела ее во дворе. А ослепительные волосы, вырывавшиеся из окна, как флаг, почему-то вызывали у меня одно воспоминание прошлого года.

Максим тогда встречался с какой-то фифой из консерватории и по этому случаю на целых два месяца проникся к классической музыке трогательной любовью. Однажды он достал билеты в филармонию на симфонию Онеггера. Но с фифой в этот день произошла загвоздка, а может быть, началась пора умирания большой любви – не знаю, не помню, но, чтобы билеты не пропали, Макс потащил с собой меня.

Симфония, как мне показалось, называлась забавно: «Симфония трех “ре”» и, наверное, поэтому представлялась мне веселой и увлекательной штукой, чем-то вроде «Сказок братьев Гримм».

Позже, когда я сидела в обитом красным бархатом кресле и очухивалась, было поздно. Взлетали вверх обнаженные руки скрипачек с длинными смычками, и казалось, это метались ослепительные языки пламени из черных факелов платьев.

Я сидела и думала, что добром это кончиться не может, должно произойти что-то ужасное, трагическое, что вот прервется музыка и дирижер, похожий на грачонка в черном фраке, повернет к публике скорбное длинноносое лицо и скажет: «Друзья! Только что скончался дорогой всем нам…» – и назовет известное и близкое имя какого-то знаменитого человека. Так казалось.

Но вопреки моим опасениям все прошло благополучно, оркестранты молча выслушали аплодисменты и покинули сцену, а мы долго простояли в гардеробе в очереди за пальто…

И вот эту историю я вспомнила, глядя на бледную, веснушчатую девушку в окне второго этажа, и мне очень хотелось, чтобы вскоре за ней пришла полная рыжая женщина, или худая рыжая женщина, – ее мать (только обязательно рыжая, такой она мне представлялась) – и чтобы девушка прошла с ней по двору не в больничном халате, а в каком-нибудь зеленом платье или красном брючном костюме. Чтобы она задержалась в проходной и сказала сторожу: «До свидания, дядя Миша», – а он бы ей ответил: «Будь здорова, не болей больше».

И чтобы она никогда сюда не возвращалась…

По утрам приходил Максим, а вечерами, после работы, отец.

– Дневную вахту надо было поручить Наталье Сергеевне, – как-то сказала я Максу.

– Ты стала невыносимой, – отозвался он. – Ты просто человек, с которым трудно говорить. И с каждым днем твой характер становится все тяжелее и тяжелее. Что дальше будет, ума не приложу!

– Ничего дальше не будет, – холодно успокоила я его. – Это все скоро кончится, неужели ты не понимаешь?

– Паршивка, Нинка! – крикнул он, как в детстве. – Что ты с нами делаешь! Посмотри, во что отец превратился, он тенью ходит. Наталью Сергеевну не узнать, так осунулась.

– Для этого ей, должно быть, пришлось сесть на диету.

– Послушай… – Он нахмурился и замолчал, сбивая пепел с сигареты. Он устал спорить со мной.

– Ты же сам ее не любишь, Максимка!

– С чего ты это взяла? – угрюмо спросил он.

– Ну я тебе, слава богу, сестра или нет? Ты ее недолюбливаешь за то, что она заняла мамино место.

– Никогда ни один человек не сможет занять место другого. И тем более это касается женщин. Когда погибает любимая женщина, вместе с ней гибнет целый мир, даже не мир – целая эпоха в жизни человека; молодость, прожитая с ней, намерения, мысли, что были с нею связаны, все гибнет вместе с ее жестами, голосом, мимикой, походкой. Каково же человек у, когда то, что могло быть в старости приятным воспоминанием, превращается в кошмар, в сплошную ноющую рану? Разве может другая женщина, пусть даже по-своему привычная и близкая, закрыть собой эту рану? По-моему, нет…

– А ты теперь у них обедаешь, да, Макс? Невкусно она готовит?

– Нормально готовит, – пробурчал он. – И еще вот что: разве она виновата в том, что мамы нет, что отец был один, да и у нее жизнь не устроена? Неужели все это так трудно понять и неужели за это надо ненавидеть человека?

– Я не ненавижу ее, – возразила я. – Если бы я ее ненавидела, я бы ее убила, я бы разбила все окна в ее доме, я бы изорвала в клочья ее синее пальто. Я все понимаю. Но любить-то я не обязана, правда?

Максим смотрел на меня каким-то взрослым взглядом. Карман его пиджака оттопыривался от пачки сигарет, под глазами лежали круги… Наверное, он сдавал очередной курсовой проект…

– Правда… – сказал он и продолжал смотреть на меня задумчивым взрослым взглядом, как бы решая, говорить со мной как с человеком или махнуть на меня рукой.

– Это, наверное, потому, что ты еще ребенок, – наконец сказал он. – Ну конечно, это потому, что ты не можешь понять, что это такое для мужчины – одинокие ночи. А это страшная штука – пять лет одиноких ночей…

– А мы? – спросила я, все еще не веря, что Макс так серьезно говорит со мной.

– Мы – дети. А нужен близкий человек, женщина, с которой можно пошептаться на подушке, голова к голове, и понервничать, что на работе неприятности, и встать к окну в трусах – покурить. А он дождется, пока мы уснем, и уходит в свою мастерскую, а там пусто, только семейный альбом с фотографиями, который он просматривал каждый вечер. Ты знаешь, что он каждый вечер просматривал наш альбом?

– Нет… – сказала я тихо.

Макс достал из пачки сигарету и закурил. За двадцать минут это была третья.

– Ты ужасно много куришь, – машинально заметила я, как обычно.

– Да, – сказал он. – Надо завязывать, а то скоро все потроха закоптятся.

Это был наш обычный диалог «о вреде курения».

– В самом деле, скверная привычка, – подумав, сказал Макс. – Ты, наверное, оттого такая больная, что мама много курила. Одну сигарету за другой. Я помню, даже – тебя ждала, а все равно курила… Маме было совсем нелегко… – медленно проговорил он, почему-то с трудом выговаривая каждое слово. – Ведь она, знаешь, Нинок, в последние годы разлюбила отца. Так получилось.

– Как это?! – шепотом переспросила я и, сразу испугавшись, что Макс разозлится на меня за тупость, схватила его за рукав пиджака и запричитала:

– Ой, Макся, ну, продолжай, пожалуйста, я все пойму, честное слово!

– Она любила другого человека.

– Нет. Не может этого быть, – сказала я. – Почему же она не ушла?

Он горько усмехнулся.

– А то ты не понимаешь… Эти грузинские гордецы… Только чтобы никто не подумал, что в семье неладно. И потом, дети… И, наверное, чувство вины перед отцом, хотя и не была виновата перед ним. И эта ее категоричность, помнишь: «Главное – называть белое белым, а черное – черным». Она бы назвала себя предателем, если бы ушла.

– Отец не знал, – задумчиво сказала я. – Отец, конечно, не знал. Он бы умер от горя.

– Знаешь, я сейчас много думаю об этом, и мне кажется, что она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя любовь. И вообще, если бы не самолет, я бы подумал, что мама сама так решила.

– Откуда ты все узнал?

– Я и раньше догадывался, еще когда она была жива. А потом нашел в ее записной книжке два письма…

Я не спросила, что было в этих письмах, и Максим не стал рассказывать. Слишком трепетно мы относились к маме, чтобы обсуждать ее любовь. Но сейчас, вдруг, я представила, как неизвестный нам мужчина узнает о маминой смерти. Этот момент. Какие у него были руки в этот момент? Что он делал? Отцу было легче. Он бежал по летному полю и кричал.

А что делал этот человек для того, чтобы скрыть от людей свою боль?

– Проводи меня до проходной, – вставая, сказал Макс.

– Подожди, Максимка, сядь. Что-то у меня все занемело внутри.

Он с силой провел по лицу ладонью, как будто хотел отшвырнуть в сторону свое уставшее лицо и вместе с ним мысли.

– Скверно, что я все рассказал тебе, – проговорил он. – Но я должен был это сделать. Каждую ночь я думал: «Завтра расскажу. Завтра обязательно расскажу». Я это сделал – для чего? Понимаешь, у тебя возраст сейчас… обвиняющий. Я это по себе знаю, у меня самого так было. Да только после маминой смерти как рукой сняло. Так вот, зачем я все это рассказал? Чтобы ты милосердней была. Не только к отцу – вообще к людям. Потому что без этого, я думаю, настоящей жизни не получится. Чтобы сердце у тебя поумнело… А теперь проводи меня.

– Ты что-то плохо выглядишь, Макся. Ты курсовой проект пишешь?

– С вами попроектируешь… – хмуро буркнул он.

Сегодня я просидела на скамейке дольше обычного, потом медленно поднялась на третий этаж, к себе.

Проходя мимо седьмой палаты, я заглянула туда и сказала маленькой худой женщине, у которой не только руки, но даже лицо казалось натруженным:

– Петрова, к вам сын пришел.

– Ой, спасибо, дочка! – Она стала суетиться, выкладывать какие-то пакеты из тумбочки. – Ты меня так обрадовала, доча!

Я подумала: почему эта женщина называет дочерью еле знакомую девушку? Может быть, потому, что у нее четверо сыновей и она всю свою жизнь мечтала иметь дочь? А может быть, она просто очень добрая женщина?

В палате я отобрала из сетки несколько мягких яблок и положила на тумбочку Веры Павловны, хотя для ее оставшихся зубов и эта пища была немыслимой.

Сухо щелкнул выключатель, и заоконное пространство из-за отразившихся в окне двух наших коек и тумбочек мгновенно стало больничным и неспокойным. А днем оно было таким по-осеннему прозрачным, ласковым…

Я молча лежала с закрытыми глазами и представляла, как папа листает наш альбом с фотографиями. Я мысленно переворачивала страницы вместе с ним.

Вот Сочи. Меня еще нет на свете. Мама стоит на берегу, на ней очень открытый купальник. На плечах у нее сидит маленький Максимка, голенький, его толстые, по-детски еще кривые ножки свешиваются маме на грудь. Максимке – два года, маме – девятнадцать. Они смеются.

Как это сказал Макс? «Она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя эту любовь». Ну да, понимаю: думала – родится ребенок, хлопоты, переживания, о том и подумать будет некогда. Мосты сжигала…

Значит, все это – море, чайки, маленький Максимка, любовь к отцу – было до меня? А я для мамы – горький ребенок!

Нет, нет, все не так… Вот другая фотография. Снимал Максим, и вышло плохо, размыто. Меня собирают в детский сад. Я ору благим матом, запрокинув голову так, что лица не видно. Мама натягивает мне правый ботинок, папа – левый. Они смеются, и руки их соприкасаются.

Да, да, руки их соприкасаются… Максим просто напутал! Не могло такого быть, и письма эти – ерунда.

Я не заметила, как в палату пришла Вера Павловна.

Она долго сидела на койке, неподвижно смотря в темное пространство за окном, заполненное больницей, потом медленно и отчетливо сказала, не глядя на меня:

– Как смерть никого не щадит!

У меня под горлом что-то сорвалось и, обливая все внутри холодом, медленно поползло вниз. У меня всегда так бывает, когда я чувствую, что сейчас сообщат о чьей-то смерти.

– Кто? – коротко спросила я.

– Лена умерла, – сказала Вера Павловна, строго и горько взглянув на меня.

– Какая Лена?! – закричала я, беспомощно встряхнув пустыми кистями рук и пряча их между коленями.

Но я уже знала какая.

– Бледная, рыженькая девушка из третьего корпуса. Помнишь, у окна все сидела и читала. С длинными волосами…

В комнате было тихо, так тихо, что различались шаги в дальнем конце коридора.

– Ну, не надо плакать… – сказала она. – Мне тоже тяжело. Сколько раз сталкивалась, а все не привыкнуть… У нее сердце не выдержало, так на операционном столе и скончалась.

– А у меня крепкое сердце, правда, Вера Павловна?

– Не думай об этом, не надо тебе об этом думать. И перестань плакать, сколько можно!

– У меня папа недавно женился на хорошей женщине, Вера Павловна, знаете… А я не желаю с ней разговаривать, извожу отца, брата, всем треплю нервы и веду себя, как последнее хамье. Это ужасно, да?

– Да уж что хорошего… – вздохнула она. Потом разобрала постель и вдруг, обернувшись ко мне, по-детски спросила: – Свет не будем гасить, да? Страшно…

У меня даже ноги ослабели, когда я увидела его. Он возник из мира здоровых людей и был его воплощением. Он стоял с авоськой за решетчатой оградой, и железный прут вертикально пересекал его лицо. Не улыбаясь, он молча смотрел, как я подходила к нему – к нему, такому красивому! – в этом диком больничном халате.

– Вот и свиделись… – сказал он тоном человека, просидевшего на рудниках тридцать лет и случайно заставшего в живых друга детства.

– Я тебя вижу второй раз в жизни, – сказала я. – Это же можно с ума сойти. Ты у Максима узнал, где я? Он тебя здорово бил?

– Здорово, – сказал он и засмеялся. – Ну, улыбнись, я хочу поцеловать тебя в улыбку.

– Забор мешает, – заметила я, – Пойдем, я тебе покажу лаз. Как ты умудрился в тихий час прийти?

– У меня часы отчаянно спешат, – оправдывался он. – Если б я их время от времени не ставил на место, я думаю, они давно отсчитали бы двадцатый век и принялись за двадцать первый.

Мы шли по обе стороны забора, и я мучительно, всем телом чувствовала на себе ужасный халат. В нем у меня не было ни груди, ни талии, а все только подразумевалось.

Я шла и, не оглядывая себя, чувствовала, что у ворота из-под халата кокетливо выглядывают обтрепанные завязочки рубашки. Но мучительней всего чувствовалось задыхающееся, заикающееся сердце.

– Я тебя вижу второй раз в жизни, – поразившись, сказала я, забыв, что эта мысль уже удивляла меня.

– А с братцем вы великолепная пара сапог, – сказал он. – Сначала говорил, что ты на занятиях, а сегодня утром накричал на меня, что человек уже три недели валяется в больнице и никому до этого нет дела…

Моя скамеечка была занята юным тоненьким папой. Он сидел, вытянув далеко вперед джинсовые ноги, похожие на складную металлическую линейку, и, задумчиво пощипывая усики, казалось, безучастно смотрел на резвящегося растрепанного мальчугана. Мальчишка был просто прелесть, не больше двух лет, очень забавный. Увидев нас, он подбежал и, остановившись совсем близко, принялся разглядывать незнакомцев испуганно-веселыми глазами. Борис достал из сетки апельсин и протянул мальчугану.

– Нет, нет, спасибо! – встревожено воскликнул папа, поднимаясь со скамейки. – Цитрусовые нам нельзя, диатез.

И вдруг стало понятно, что это очень хороший папа. Из тех, которые каторжники.

– Как зовут вашего сыночка? – спросила я, чтобы доставить ему удовольствие.

– Георгий, – горделиво ответил он, и это звучало как «Гьёрги». – Гогия, – пояснил он, и это у него получалось как «Гогья».

Они пошли к забору, туда, где был лаз, и я глядела им вслед и улыбалась.

– Гулять сюда приходят, – сказал Борис. – Такой замечательный парк!

– Они грузины, – продолжая радостно улыбаться, сказала я. – Ты понял? Они грузины. Мне так приятно!

– Если б я знал, что это тебе так приятно, я бы сегодня в справочном узнал, сколько грузин проживает в нашем городе. – Он недоуменно взглянул на меня.

– Ты ничего не понимаешь! – сказала я. – Ничего. Ты зачем сюда пришел – проведать меня? Ну тогда давай поговорим.

– Давай поговорим! – согласился он.

И мы замолчали.

Я не могла до конца осмыслить то, что он пришел сюда и сидит со мной на скамейке. Мне мерещилось, что это Максим умолил его приехать. Чуть ли не в ногах валялся. Хотя я прекрасно понимала, что никогда в жизни ничего подобного Максим не сделает. Или, может быть, он так подумал: «Бедная, смертельно больная девочка… Подъеду, подарю тридцать минут счастья…»

Нет, это тоже исключено. Ведь он не знает, что я влюблена в него вусмерть.

Так вы влюблены, мадемуазель?! Похоже, что я наконец призналась себе в этом. Да не все ли равно! Жить, может быть, осталось шиш на постном масле. Хоть перед собой не юродствуй…

– Я понимаю, что ты в затруднительном положении. С одной стороны, неловко напоминать человеку о его болезни. И вообще это ужасная штука – посещение тяжелобольных. Ты его жалеешь и делаешь участливое лицо, а сам думаешь о том, как бы не проспать завтра на рыбалку. А больной не делает никакого лица, на нем вообще нет лица, он ненавидит тебя и думает: «Ну, давай спрашивай меня о здоровье, бодрячок! С-скотина…» А иногда ненависть переносится на совершенно неожиданные предметы. Видишь витрину того фотоателье за оградой? Я ее ненавижу. Там поголовно сняты все идиоты. Потому что не может умный человек послушно принимать позы, придуманные бездарным фотографом!

– Это нехороший юмор, – сказал он, серьезно смотря на меня. – Тяжелый.

– Это вообще не юмор, – возразила я. – Чувство юмора за последнее время у меня полностью атрофировалось. Отбито, как печенка в ужасной пьяной драке. А то, о чем я говорила, – это правда жизни. Точно так же об этом написал бы Чехов. Ты любишь Чехова?

– Очень, – веско сказал он.

– Слава богу! Я презираю тех, кто к нему равнодушен. Просто за людей их не считаю, каких бы успехов в личной и общественной жизни они ни достигли. Я всю жизнь читаю письма Чехова, у нас дома есть его собрание сочинений в двенадцати томах. Многие его письма я знаю наизусть. Особенно к Лике Мизиновой. Он ей пишет: «Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас…» И еще так: «Кукуруза души моей!» Обязательно нужно читать примечания к его письмам. Там объясняется, кто такие были Линтварёвы, кто такая Астрономка. Только никогда я не заглядываю в примечание к письму восемьсот восемнадцатому. Там всего одна сноска. Знаешь какая?

– Какая? – тихо спросил он.

– Всего одна: «Последнее письмо А. П. Чехова».

Мы помолчали.

– Я сегодня ужасно много болтаю, как в прошлый раз. А ты очень молчалив, потому что не знаешь, о чем можно со мной говорить, а о чем нельзя. Я это вижу и выручаю тебя – говорю, говорю. Но сейчас я замолчу, и тебе станет страшно, и придется что-то сказать. Поэтому я предупреждаю: можно говорить обо всем. И хоть я панически боюсь смерти, даже о смерти.

И тут он не выдержал.

– Почему?! – закричал он. – Ну почему я должен говорить о смерти! И вообще, что это за безобразие! Я еду на свидание к юной девушке, перед этим готовлюсь, наглаживаюсь, бреюсь, черт возьми, так, что в меня глядеться можно, стою час в очереди за апельсинами! И вот вместо девочки меня встречает нудная старая баба и уже полчаса ведет заупокойные беседы. В боку у нее закололо – подумаешь! Вот у меня уже третью неделю насморк не проходит!

Он выхватил из кармана наглаженный платок и стал отчаянно громко в него сморкаться. Но у него ничего не получалось, потому что он был абсолютно, восхитительно здоров…

– А ведь на носу зима, – сказала я. – Сезон носовых платков. Что ты будешь делать зимой со своим насморком?

– А вот что: мы кошмарно напьемся, третьим возьмем твоего ненормального братца, будем шататься в обнимку по улицам и орать песни страшными голосами…

– И пусть идет снег.

– Пусть, – согласился он.

– Изо рта у нас будет валить пар, и все вместе мы будем похожи на огнедышащего дракона. О трех головах.

– Воображение – класс! – сказал он.

– Тебе сегодня скучно со мной?

– А разве ты всегда должна развлекать меня? Ты ведь не гетера и не гейша. Ты просто не сможешь быть всегда ярким дивертисментом.

– Понимаешь, – сказала я, – все, оказывается, ужасно сложно. Ты только не кричи на меня: я сейчас все объясню. Я очень много думаю все эти дни, так много, что мне будет даже досадно умереть, не записав эти мысли. Если я отсюда выйду, я напишу книгу и сразу стану великим писателем. Нет, я опять болтаю чушь, и ты ничего не понимаешь!.. Дело вот в чем: на днях умерла Лена. Ты помолчи, не перебивай, ты не знаешь. Лена. Белоснежная девушка, волосы алые, как флаг… Умерла после удачной операции, ни с того ни с сего, с бухты-барахты. Что-то с сердцем случилось. А пять лет назад погибла моя мама. Еще нелепей и страшней. И еще и еще… Теперь ответь мне: к чему вся эта возня со мной? Ведь я совершенно безнадежна. К чему замечательный Макар Илларионович будет делать сложную операцию обреченному человеку? Для чего? Чтобы я прожила еще год, три, пять лет? Но ведь даже если я останусь на подольше, мне все равно нельзя будет иметь детей! А дети – это главный смысл во всем! Хоть с этим ты согласен?

– В том, что главный смысл, согласен. А в остальном… – Он вздохнул и замолчал. И я подумала, что он больше ничего не скажет на эту тему, не может быть, чтобы Макс его не проинструктировал. – У меня очень старенькая бабуля, – неожиданно твердо и громко сказал он так, что я даже сначала не сообразила, в чем дело, и подумала, что это он мне хочет рассказать анекдот. – Такая старенькая, что каждый день, возвращаясь с работы, я боюсь, что не она откроет мне дверь, – продолжал он не глядя на меня. И я поняла, что анекдота не будет. – Они с дедом любили друг друга с пятнадцати лет… Потом она пять лет ждала его с войны. Дождалась… Наконец, когда им исполнилось по двадцать два года, они поженились. И прожили семь месяцев, день в день. Ты взрослая девочка, тебе не надо объяснять, что значит ждать семь лет, а прожить с мужем семь месяцев…

Он долго молчал, прежде чем опять заговорить…

– Это был очередной налет банды петлюровцев. Деда повесили на глазах у молодой жены, а ей самой обрубили топором пальцы на обеих руках. Все десять пальцев, до второй фаланги… Но не до конца обрубили, – продолжал он, по-прежнему не глядя на меня, – пальцы потом срослись. Ужасно, правда, срослись, так, что глядеть страшно, но все же какие-никакие, а руки… А в тот момент она, обезумев от боли и горя, волоча болтающиеся, как плети, руки с обрубленными пальцами, оставляя за собой кровавую дорогу, бежала на обрыв, чтобы броситься вниз, в реку. И когда она добежала, то вдруг почувствовала, как отчаянно бьется в животе ребенок, словно понимая, что она собирается сотворить, словно умоляя о жизни… Так она осталась жить, а через три месяца на свет появился мой отец, которого она назвала именем деда…

Он рассказывал это очень просто и твердо. Как-то повествовательно, как сказку рассказывал: «Жили-были…» И от этого делалось еще страшней, и хотелось сжимать кулаки и плакать оттого, что это было на свете…

– Я не знаю, зачем все это тебе рассказываю, – виновато сказал он. – Я приготовил положительные эмоции, целый вагон хороших анекдотов. Но когда я тебя увидел, то понял, что анекдоты не нужны. Поэтому рассказываю что-то не то…

– Именно то! – нетерпеливо перебила я его. – Именно, именно то!

– Ну тогда слушай дальше, – сказал он и переложил сетку с колен на скамейку. Апельсины свободно раскатились, и один даже упал со скамейки, застряв в сетке и оттягивая ее, как баскетбольный мяч. – У бабули не осталось ни одной дедовской фотографии. Так уж получилось. Люди редко в то время фотографировались, и потом, она тотчас же уехала из того городка, где жила с дедом. Я не думаю, чтобы она забыла его лицо. Ведь мой отец поразительно похож на деда, а я, говорят, еще больше. Нет, конечно же, она прекрасно помнила его лицо, хотя с того дня прошло пятьдесят лет… И вот – это было совсем недавно, месяца три назад – какие-то дальние родственники из Киева прислали вдруг фотографию деда. Они, наверное, копались в своем альбоме и наткнулись на нее. Сначала не могли вспомнить, кто это, а когда догадались, решили прислать ее нам. И то правда – зачем валяться чужой фотографии в семейном альбоме… Ты знаешь, я никогда еще не видел таких лиц у людей, какое было у бабушки, когда она распечатала письмо с фотографией. Знаешь, это, наверное, совсем нелегко – увидеть лицо любимого, которого похоронила пятьдесят лет назад. Она не сказала ни слова и весь день провозилась на кухне. Но ночью… У нас тесновато, и мы с бабушкой спим в одной комнате. И я слушал, как всю ночь она проговорила с дедом. Плакала и говорила: «Ну, как я тебе нравлюсь? Посмотри, на что я стала похожа. Ты видишь эти руки? Что же это творится, боже мой, что твой младший внук на год старше тебя?» Потом, утром, она мне призналась: «Когда я разорвала конверт и оттуда выпала его фотография, у меня помутилось в голове, и я, знаешь, на самую маленькую секунду подумала, что мне двадцать два года, а он уехал на ярмарку, в Дунаевцы, и пишет мне оттуда письмо. А его смерть и вся моя жизнь – это просто страшный сон, который снился прошлой ночью…» Больше ничего интересного я не расскажу. Ешь апельсин, не напрасно же я за ними в очереди стоял!

– Мне эта жизнь кажется удивительно прозрачной и ясной… – задумчиво проговорила я. – Можно смотреть на мир сквозь историю этой скорбной жизни и отсеивать добро от зла…

– Я хочу, чтобы ты съела апельсин на моих глазах. Вот смотри, я его почистил… Кто это идет там, в конце аллеи?

– Это Макар Илларионович! – испугалась я. – Сейчас мне влетит за то, что я в тихий час здесь болтаюсь!

– Что за имя, боже! – сказал он. – Карл у Клары украл кораллы.

Но Макар Илларионович даже не остановился. Он стремительно прошел мимо нас, не взглянув на меня, и скупо обронил:

– Долго не сиди. Сыро…

Его удаляющаяся четырехугольная спина в белом халате казалась мне оплотом надежды и веры.

– Кто тебе будет делать операцию, этот Фантомас? – спросил Борис, глядя вслед Макару Илларионовичу. – Что у него с шеей?

– Это фронтовое ранение, – сказала я. – Он мне рассказывал когда-то, очень давно, девять лет назад, и я уже смутно помню эту историю… Наши форсировали реку, а на том берегу были немцы и держали нас под непрерывным огнем. И в общем, кому-то из наших нужно было переплыть реку и что-то узнать или сделать – я в военных делах ничего не понимаю. Но это задание было равносильно смертному приговору – настолько опасной казалась переправа… И тогда командир Макара Илларионовича сказал: «Ребята, нужно плыть. Того, кто решится, представлю к ордену…» И Макар бросился в воду. Вот тогда он и получил это ранение в шею. Но все-таки доплыл и что полагалось сделал. А вот голову повернуть – ни в какую!

– А орден? – заинтересовался Борис.

– Командира в том бою убило… Я спросила у Макара Илларионовича: вот когда он плыл, о чем думал? А он говорит: «Вот представь себе, думал, как по селу перед девчатами пройдусь – сапоги начищены, гимнастерка новенькая, а на груди – орден! Когда ранило, тогда уже твердил себе: „Выплыть… выплыть…“ Насчет девчат он, конечно, пошутил. Он вообще шутник. Первую операцию он мне сделал, когда я в первый класс пошла. И за день до нее говорил: „Представляешь, будет у вас когда-нибудь урок анатомии, на котором изучают человечьи потроха. А ты встанешь и скажешь: “Видали вы человека с одной почкой?” Вот смеху-то будет!“ Но та операция была ерундой по сравнению с предстоящей… Тогда можно было шутить…

ГОБЕЛЕН(1)Спектакль из советских пятидесятых-шестидесятых игрался на задах одного из небольших театров, что носят имя создавшего их режиссёра, в естественных декорациях московского двора. (2)Здесь всё осталось таким, каким было в те годы. (3)Глубокая арка в проходной двор, наружная железная лестница к квартирам во втором этаже, развешенное белье под окнами, кактус на подоконнике. (4)Разве что на одну из стен дома нарочито вывесили старый гобелен.

(5)Она достала из сумки очки, всмотрелась… (6)Точно такой тканый гобелен с бахромой висел над её топчаном в родительской квартире на протяжении многих, многих лет — семья оленей, спустившихся к водопою, мельница на ручье, далёкие зовущие горы и…

(7)Она никак не могла сосредоточиться. (8)Вид гобелена, спутника её детства и юности, мешал ей следить за актёрами. (9)Вдруг вспомнился целый веер давно позабытых картинок. (10)Бабушка кормит её кашей прямо в постели. (11)Новенький гобелен на стенке, вернее, вышитые на нём персонажи присутствуют здесь весьма активно — и как декорации, и как участники действа…

(12)А потом, в школьные годы, — как сладко было болеть под её гобеленом! (13)Вся эта тёплая пастораль была противопоставлена школе. (14)Но вот с утра — благословенная боль в горле, температура, — ура, ура, ура! (15)Главное, можно было лежать в обнимку с книжкой или даже несколькими книжками, меняя их попеременно, ведь всё знаешь наизусть, и это особенно сладко: тогда голоса Сани из «Двух капитанов» перекликаются с голосами Портоса и Арамиса… (16)Какое это счастье — читать, попивая себе горячий чай с лимоном и малиновым листом или наливая из термоса шиповник!

(17)Спектакль шёл уже минут пятнадцать, а она всё никак не могла остыть от горячей волны нежданных воспоминаний, не могла вникнуть в действие, вслушаться в текст пьесы. (18)Высокий актёр с гитарой время от времени начинал петь песни пятидесятых, что совсем уже не давало ей отвязаться от картинок детства.

(19)Однажды, в девятом классе, она попала в дом к соученице, дочери известного в городе адвоката. (20)Выросшая в семье весьма небольшого достатка, никогда прежде она не видела такого богатства — всех этих серебряных приборов с вензелями, этой старинной тяжёлой мебели, этих огромных, нежного витиеватого рисунка ковров.

(21)Кой чёрт дёрнул её за язык сказать:

— У нас тоже есть ковёр, не такой большой…

(22)Её подруга смешно сморщила нос и проговорила мягко:

— У вас не ковёр, а гобелен с уточками… (23)Вся эта мещанская пошлость была в моде лет десять назад.

(24)Она прибежала домой и в припадке возмущённого стыда принялась срывать с гвоздиков свой гобелен.

(25)– Ты что? — спросила мать за её спиной. (26)– Что с тобой?

(27)– Потому что это — пошлость, пошлость! — запальчиво выкрикнула она.

(28)– А! — сказала мать. (29)– Ты это где сегодня подхватила?

(30)И, выслушав всё, что, задыхаясь от обиды, выпалила ей дочь, проговорила спокойно:

— Вот это и есть — пошлость. (31)Всё это семейство. (32)Повесь гобелен на место, вымой руки и иди есть.

(33)И она, бессильно всхлипывая, повесила гобелен, села под его раскидистой кроной и заплакала, сквозь злые слёзы рассматривая до миллиметра знакомые пеньки, траву и островерхие горы вдали…

(34)Спектакль был обречён на успех: публика подпевала знакомые с детства и юности песни, благосклонность её не знала пределов. (35)Во дворе совсем стемнело, песни шестидесятых отзвучали, пошли Ким, Визбор, Никитины, Галич…

(36)– Ну, как спектакль? — спросила дочь поздно вечером, вернувшись с какой-то своей тусовки.

(37)– Там, знаешь, вывесили гобелен… — тихо улыбаясь, сказала она.

(38)– Что за гобелен?

(39)– Ну, точно такой, как наш… (40)Помнишь?

(41)– Нет, не помню… (42)А пожрать в этом доме дают?

(43)– Погоди, как это — «не помню»?! (44)У бабушки висел на стене много лет, я спала под ним чуть ли не всю жизнь… (45)Мы с тобой… потом подушку твою любимую… (46)С оленем…

(47)– О го-осподи-и! (48)– Дочь вздохнула, закатила глаза, пошла ставить чайник.

(49)А у неё вдруг сжалось сердце, щемящая обида подкатила к горлу.

(50)– Ты ничего не помнишь! — воскликнула она. (51)– Вы не затрудняете себя помнить! (52)Безразличие — вот знамя вашего поколения!

(53)– Знамя?! — дочь фыркнула. (54)– Ну, мать, ты даёшь!

(55)Прихватила бутерброд с сыром и ушла к себе.

(56)– Что ты пристала к ней со своим гобеленом? — вполголоса спросил муж. (57)– Это твои детство и юность, вот и люби их на здоровье, при чём тут девочка?

(58)…Когда, промучившись часа полтора, она наконец задремала, из узорчатых теней от листвы заоконного тополя выткался залитый осенним солнцем гобеленовый рай её проросшего, как трава, давно ушедшего детства.

(По Д. Рубиной)

  Какова роль воспоминаний в жизни людей? Над таким вопросом задумывается Д.И. Рудина в предложенном для анализа тексте.
       

Размышляя над проблемой, писательница погружает читателей в атмосферу небольшого театра, где идёт спектакль из советских пятидесятых-шестидесятых годов. Д. Рудина неслучайно подробно описывает, как героиня обнаруживает старый гобелен, спутник её детства и юности, на одной из стен. «Вдруг вспомнился целый веер позабытых картинок»,- пишет автор,  демонстрируя, как прочно связаны воспоминания детства с деталью интерьера и как одна лишь вещь может помочь вернуться, хоть и ненадолго, в прошлое. Примечателен и эпизод, когда героиня узнаёт у дочери, помнит ли она этот ковер, на что та отвечает протяжным «О господи». Тем самым писательница демонстрирует, что воспоминания-это прежде всего отголоски лично пережитых событ