Отзыв котлован платонов сочинение

Эта невероятная повесть повергла меня в замешательство. Я прочитал, но не понял ее. Точнее, понял, что читать «Котлован», будто ходить по заколдованному лесу, всегда нужно быть начеку, немножко зазеваешься, расслабишься, и вот – ты уже шагаешь по ложной тропинке поверхностной интерпретации. Платонов как будто хочет, чтобы его не поняли, хочет остаться одиноким, на самом дне своего разочарования. Ведь книга именно о разочаровании. Где-то я слышал, что в «Котловане» он, мол, высмеивает советскую власть. О, нет! Только не он. Может быть, чертенок Зощенко высмеивает, Булгаков высмеивает, но не Платонов. Боюсь, смеяться ему хотелось в последнюю очередь. Платонов здесь дает нам панораму личной мировоззренческой трагедии. Ведь он так мечтал в ранних произведениях об индустриализации, о «золотом веке, сделанном из электричества», о технократическом счастье. Но потом он стал ощущать, что в этой жизни что-то не так, всё делали правильно, но где-то была допущена ошибка. «Котлован» – не нытье диссидента, не причитание классового врага, а беспощадный взгляд автора на свое творение.

Представьте себе, что вы строите новый мир. Вы вооружены самой передовой теорией, у вас есть огромная страна и, наконец, вы вдохновлены святой идеей справедливости. Вы ничего не хотите для себя, только для всех, и вам кажется, что нужно всего лишь расквитаться с гнусным наследием прошлого, и все будет хорошо. Потому что у них, правителей прошлого, не было передовой теории, они жили заблуждениями и суевериями, и они были, ко всему прочему, моральными уродами, потому что поощряли рабство и деспотизм. А мы – совсем другие. Поэтому счастье практически неизбежно. Нужно только навалиться и создать предпосылки для нового мира. Все наваливаются, работают не щадя живота своего, но через десять лет энтузиазм самых честных строителей начинает ослабевать: сделаны первые ошибки от самонадеянности, пролито много крови, теория, оказывается, не дает сиюминутных благ. Возникает предательская мысль, может быть, эти люди из проклятого прошлого в чем-то были правы, черт их дери! Но главное, что-то начинает происходить с личностью. Она умирает, а рождается коллектив… Примерно в такой момент, как мне кажется, встречают нас события «Котлована». Герои революции никуда не деваются, они по-прежнему готовы к жертве и к труду, но энтузиазм их иссякает, им становится «скучно», ведь счастье, оказывается, не так просто построить. «Скучно» – вообще, одно из самых употребимых слов в повести. Кроме, конечно, канцеляризмов и пропагандистских словечек. «Смотри, Чиклин, – говорит Вощев, правдоискатель «Котлована», – как колхоз идет на свете – скучно и босой… Христос тоже, наверное, ходил скучно, и в природе был ничтожный дождь». Эта фантастическая фраза как будто продолжает блоковскую поэму «Двенадцать»:
Впереди – с кровавым флагом <…>
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.
В 1918 году Христос русской революции шел с победой через вьюгу, в 1927 году он, тот же самый Христос, идет «скучно», через «ничтожный» дождь.

Разумеется, Платонов не противник коллективизации и индустриализации, не обличитель советской власти, просто смысл жизни, который был для него столь очевиден еще несколько лет назад, начал ускользать: «Неужели внутри всего света тоска, а только в нас в одних пятилетний план?»

Что касается позитивной программы, такое ощущение, что в период разочарования, «задумчивости среди общего темпа труда», Платонов возвращается к идеям Н.Ф. Федорова о бессмертии и воскрешении предков. И эти идеи начинают прорываться в текст: «Марксизм все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? – говорит персонаж Жачев. – Он науку ждет – воскреснуть хочет». В контексте идей космиста Федорова, смерть Насти на котловане, которая, казалось бы, символизирует утрату будущего, не так безысходна. Напротив! Настя обязательно будет воскрешена для новой жизни. Когда с помощью марксизма и науки, наконец, удастся построить Новый мир.

Не буду юлить, имею совсем малый опыт по части русских классиков, в особенности советских.
Есть такое, знаете ли, предубеждение. Не села бы читать за просто так Чехова, Шолохова, Горького… До недавних пор в этот список входил и Платонов.
Андрюш, извини, ничего личного!

Картина Филонова на обложке подогрела мой интерес к книге. Плохую вещь Филоновым не украсят, ребят.

Мы не проходили «Котлован» в школьные годы (физмат, ей-богу!), а значится, я — чистый лист и не имею никаких предубеждений, основанных на неприятных детских травмах в попытках прочесть сие, да, вы не ослышались, великолепное произведение.

Первое, что удивляет, восхищает и пугает — это несравненный язык. Он словно существует сам по себе, отмежевавшись от нашего бытового понимания языка как средства общения между людьми, он как иная ступень эволюции, что-то совершенно невероятное: новое и одновременно задним умом понимаемое.
Платонов не переводим. Нет, дословно перевести, конечно, можно. Но какой в этом будет смысл? Вне контекста, вне народа и вне истории этого смысла наберётся едва ли со спичечную головку.

Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза; розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время.

Хочется смаковать каждую строчку. Да и по-другому не получится. Понимание происходящего ускользает мгновенно, стоит отвлечься в мыслях хоть на секунду! Пусть даже мысли всецело посвящены книге.

— Зачем же он был?
— Не быть он боялся.

Экзистенциализм, зацикленность на поиске смысла жизни (в самый разгар коллективизации), отчаяние и танатос — вот, что вы найдёте на дне «Котлована»
Не слишком-то оптимистично, да? Ещё и не то будет.
Как вам похороны будущего?
Да-да, искренний коммунист Платонов хоронит «великое» и «светлое» социалистическое будущее.
Противоречия в этой книге повсюду, и она оживает благодаря им.

— Они все равно умерли, зачем им гробы! — негодовала Настя. — Мне некуда будет вещи складать!
— Так уж надо, — отвечал Чиклин. — Все мертвые — это люди особенные.
— Важные какие! — удивлялась Настя. — Отчего ж тогда все живут! Лучше б умерли и стали важными!

Несмотря на морально тяжёлые темы, которые затрагивает Платонов (да что там «затрагивает»! вываливает комом на голову!), книга не лишена особого, специфического юмора.

— Ну, прекрасно, — сказал тогда Чиклин. — А кто ж их убил?
— Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно.
— Нечаянно! — произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно.

Почитав книгу, я полезла искать отзывы критиков и филологов на неё.
Оказалось, ни критики, ни филологи, не могут сказать ничего путного.
Дано ли нам понять замысел Платонова? Или мы ограничимся лишь поверхностными «сатирой СССР», «антиутопией» и «конфронтацией жизни со счастьем»?

Ясно то, что я и сейчас пребываю в шоке от «Котлована». И буду мысленно возвращаться к нему ещё очень долго. Это совершенно не то, чего я могла ожидать. Мне устроили встряску, надавали пощёчин, выкинули на мороз. Невероятная повесть, достойная широкого круга читателей, но, увы, ими не читаемая и не понимаемая. Поверьте, книгу нужно прочитать, если уж вы за неё взялись. Не важно, сколько времени вы потратите. Это чарующая, гротескная история ухватит за горло и покажет вам, где начинается рабочий пролетарский класс и чем знаменуется экстатическое восшествие коллективного бессознательного.

Близ мертвых в сельсовете активист опечалился вначале, но затем, вспомнив новостроящееся будущее, бодро улыбнулся и приказал окружающим мобилизовать колхоз на похоронное шествие, чтобы все почувствовали торжественность смерти во время развивающегося светлого момента обобществления имущества.

При складывании печатных знаков, которыми автор изобразил жизненное существование и смысл всех, кто родился в мир, начинаешь чувствовать увеличение ума….

Вот таким а-ля-платоновсим стилем я задумывал написать свою рецензию. Но передумал, потому что хочется сказать много и быть правильно понятым, а платоновский язык только для аллегорий и всяких собраний активистов и членов разного рода «комов» (парт, проф, мест).

Повесть Платонова – блестящая антисоветчина! Далее никому в советской и российской литературе не удастся написать такой мощный антисоветский текст. Солженицын со своими потугами на тысячестраничность, выглядит на фоне Платонова карликом, а все эти Рыбаковы, Аксёновы, Войновичи и прочия-прочия– просто пигмеи.

Предупреждаю сразу – я не поклонник антисоветской литературы, в том смысле, что, если это антисоветчина, то тогда мне любо. Ни в коем случае! Любое произведение, перенасыщенное идеологией, будь то как «за», так и «против», вызывает у меня интерес только как исторический памятник своей эпохи и конкретного идеологического направления.

Повесть Платонова — уникальный памятник. Не часто автору удается настолько объединить форму и содержание, что они начинают взаимно определять друг друга, Платонов с задачей справился. Речь о языке, которым написан «Котлован». Многим он кажется заумным, некоторым смешным, правда, есть и то, и другое.
А вам этот язык не кажется знакомым? Ведь, именно так разговаривают, например, почти все герои рассказов Зощенко, и булгаковские Шариков со Швондером говорят так же, и у Ильфа с Петровым можно найти образчики такой речи. Это не выдумка авторов – это глобальное явление в русской культуре двадцатых-тридцатых годов ХХ века.

Как говорил товарищ Сталин: «Всё решают кадры!». К концу тридцатых накуют новых кадров, дадут им хорошее образование. А пока «берите то, что есть». Революция сделала свое дело – носители культуры высокого уровня были истреблены, изгнаны, изолированы.

На авансцену вышел тот, о ком предупреждал Мережковский – «грядущий хам»! Это они – мещане – стали главной движущей силой обновления общества. Пролетариату было некогда – он «работу работал», крестьянство тоже было делом занято, а вот мещанство пошло во власть и в интеллигенцию.
Известно, что необразованный человек лучше, чем полуобразованный. Вот и мещане, имея кто пару классов гимназии или реального училища, кто – ЦПШ, а кто, просто начитавшись «умственных книг», торопились излагать свои мысли не по-старорежимному, а по-новому! Но главным источником новой лексики были газеты и митинги, а там такие же носители «новояза». Зачастую, не зная и даже не догадываясь о настоящем смысле употребляемых «умных» слов, рождая вычурные и такие же бессмысленные словообороты, эти люди представляли мощнейший культурный слой.

Вот его и зафиксировал Платонов в своей повести. Зощенко и другие заставляли говорить этим языков своих героев, Платонов использует смелый прием, и делает митинговый новояз авторским языком, достигая тем самым сногсшибательного эффекта. Именно язык- главное достоинство «Котлована», достоверный исторический документ.

Про идеологическую составляющую повести сказано немало. Но и тут хочу обратить внимание на историчность и документальность книги. Смотрите даты: конец 1929 – начало 1930. Все ответы ищите там.
Да, котлован – это социализм, в который Платонов не верит, поэтому он и изображен котлованом, а не башней, например. Помню-помню, котлован они копают как раз, чтобы потом построить башню. Но когда это будет и будет ли вообще? А пока они роют котлован – строительство нового мира есть закапывание все глубже в землю, образ не самый оптимистичный.

Не верит автор и в коллективизацию, и в индустриализацию. Крестьянство изображено безвольным, в роли сельского пролетария – медведь. С одной стороны – тупое животное, что с него взять, с другой – «русский медведь», который, если разозлиться, то мало никому не покажется.

Личное безволие, предопределенность, подчиненность некому центру, — даже колхоз имени Генеральной Линии, — главное качество героев повести. Да и героев-то, как таковых в ней нет. Автор так и не дает читателю главного героя, перескакивая с одного на другого, особенно ни на ком не задерживаясь. К концу повести все они сливаются в единую безличную массу.

Автор убедительно показывает, что будущего у этой страны с этими людьми нет. Потому-то и погибает Настя, оторванная от своей среды, тоскующая в последние минуты жизни по «маминым костям».

Он честно описал все то, что видел и знал. Он так видел и так чувствовал. Но во многом он оказался не прав – страна поднялась, дети Чиклиных и Вощевых получили хорошее образование, стали настоящими специалистами, построили электростанции и космические корабли, а их внуки и правнуки пошли еще дальше – сегодня они пишут рецензии на книги о своих прадедах на сетевых ресурсах

Котлован все-таки вырыли, башню построили другую, не ту, которую планировали, но фундамент покоится в котловане, вырытом тогда.

Так что Платонов был убедителен, но не прав, его пессимизм не позволил ему увидеть тот человеческий потенциал, который выдернет страну из котлована безвременья. Но он создал самую лучшую антисоветскую вещь в нашей литературе, потому что она честная и искренняя. А это главное достоинство настоящего художника, даже если он заблуждается.

Поговаривают, что «Котлован» дают читать некоторым школьникам. Мне кажется, это спланированная акция НАТО, чтобы отучить наших детей от классической русской культуры. Я лично впервые попыталась прочитать сие творение Платонова в 20 лет – безуспешно, бросила после первых 30 стр. Потом пробовала читать в 24 года, тогда выдержала уже 80 стр., но все равно в итоге забросила. И вот – о чудо! – в 26 лет я смогла дойти до финала!

Собственно, вот что я поняла

«…все равно счастье наступит исторически»

«Котлован» – это трагедия подавления внутреннего внешним. Персонажи – люди (сложно с этим спорить). Любой человек изначально имеет внешние и внутренние потребности. Внешние – самые примитивные, механические, грубо говоря, это то самое ненавистное многим «работать, чтобы есть, спать, чтобы быть бодрым, заниматься сексом, потому что просто есть желание и т.п.» Это база, на которой стоит человек, без нее невозможно само существование нас как организма. Но человек не может существовать без внутреннего – потребности в душевном тепле, поиска смысла, осмысления своего места в большом мире. В здоровом человеке (в нормальной ситуации) внешнее и внутреннее существуют в гармонии, не мешают друг другу. «Котлован» же – о том, как нарушается эта гармония, и внешнее пытается уничтожить внутреннее.

«Вся насущная наука расположена еще до стены его сознания, а за стеною находится лишь скучное место, куда можно и не стремиться»

Герои книги живут в каком-то странном коммунизме, который античеловечен в своей сути. Внутреннее (поиски себя, своего места, смысла), личное, тут считается не только лишним, а вредным. Отдельный человек не должен быть сложен (а именно сложность – то, что неразрывно связано с развитым внутренним миром). Он должен быть механизмом. Рабочей скотиной. У него априори не должно быть мыслей о себе. Потребность в личном, только своем смысле, местная… власть (?) пытается заглушить смыслом общим, еще более абстрактным. Человек в гармонии с собой может внятно ответить, зачем он делает то или это, какое место и какой смысл это имеет в его жизни – работа, учеба, семья, дружба и т.п. Но тут личное уничтожается. Человек должен быть примитивен. Он должен быть рабом системы, которой именно что враждебны герои типа Вощева, герои французских экзистенциалистов или Достоевского. Здешняя система как бы говорит: ты хочешь мотаться, как условный Мышкин или Митя Карамазов? нет, уважаемый, я дам тебе готовый ответ на любой вопрос, не нужно смотреть в себя, лучше смотри на других и работай, больше работай, а мы тебе, так и быть, скажем, зачем тебе работать!

Так, герои работают, не понимая, зачем им это нужно. Нет, конечно, им объясняют, что вот тут коммунизм, работа во имя общества и т.п. Но в этом нет личного участия. Они многократно повторяют лозунги системы, но, если у них прорывается самостоятельная мысль (вне заученных лозунгов), то она вовсе не о торжестве коммунизма. Она – о женщине, в которую был кратко влюблен и потерял. Она – о ребенке, который может принести тепло и желание заботиться. В холодном мире, где есть только работа и обязанности перед пролетариатом, герои мучительно тянутся к все той же противной системе личности – к собственными симпатиями, воспоминаниями, поисками смысла жизни.

«Не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он теперь даже в форме сна и воображения может предстать!»

И вот так герои постоянно мечутся между внешним (лозунги, простая работа, которая не требует ни малейшего интеллектуального усилия) и внутренним. Временами они пускаются в оправдания: нет, я возьму эту девочку на воспитание не потому, что заботиться о ком-то хочется, я это во имя великого коммунизма! Стыдно же просто любить и хотеть любви вне идеологии. Вот и получается, что за душевное приходится оправдываться – а то растекся он тут, пока железные коммуняки без чувств строят новый мир!

«Нам, товарищи, необходимо здесь иметь в форме детства лидера будущего пролетарского света!»

Но Настя – это страшный образ, тоже почти животный (поэтому у нее особые отношения с Медведем). Лишь в краткие моменты она вспоминает, что она человек, а не зверь. В остальное время она говорит о том, как хорошо убивать людей других классов (и тех, кто смеет оставаться личностью, нужно полагать). Она не понимает, что это за насилие, она не осознает саму суть насилия (с точки зрения и личной, и гуманной общественной, и экзистенциальной). Она примитивна. И это жестокая примитивность. Настя говорит: «Убейте его, он плохой». Но что такое «плохой»? Сможет ли она сказать, почему человек «плохой», и не чужими словами, а своими? Так ли видел будущее Платонов – новое жестокое поколение, которое желает крови не по собственным чувствам, а потому что… кто-то раньше сказал? Если так, то это уже насилие во имя насилия, оно теряет даже тот (пусть аморальный) смысл, который изначально был заложен в новой системе. Новое поколение, из-за своей примитивности, не способно осмыслить и понять причины/логику насилия, оно лишь повторяет его без всякого на то основания и уж тем более личного участия.

Можно сказать, что «Котлован» – одно из самых тяжелых и жестоких откровений из 20 века. Платонов хоронит не коммунизм, он хоронит любую систему, которая исключает личное участие, делает из человека винтик чего-то там. Эта система – не только государственная, это можно построить в любом социуме, где есть власть и подчиненные. Как ни странно, но смерть Насти – это скорее положительное явление. Платонов как бы говорит своему читателю: жить так долго невозможно, это просто невозможно! И смерть Насти приносит не печаль, а некое… освобождение. Платонов не убивает совсем личное в своих героях. Наоборот – кажется, в финале книги в них больше человеческого, а не звериного. И, возможно, именно смерть Насти напомнила им, что они все же не звери.

Я на протяжении длинных минут читал томительный «Котлован», и всё активно силился отыскать понятие не только этого текста, но и хотя бы смысла для использования такого языка и стиля. Понятие не определялось, но я устойчиво старался трудиться над чтением. В один незафиксированный момент я вдруг понял, что над этим лучше не задумываться – вон Вощев, персонаж книги, тоже много задумывался, и дозадумывался себе на беду. Может, безнаждёжно подумал я, и мне беда явится во всей своей лихости? И я перестал думать и искать понятия. Однако получилось ещё хуже – куда-то потерялась сама осмысленность прочтения. Я тревожно впадал в меланхолию. Кнопки ридера нажимались под моими пальцами, строчки лошадьми проносились мимо глаз, слово Платоново всё норовило мимо души и никак не попадало в цель.

Может мой ум совсем стал бесхозяйственный? – спрашивал я себя, но мне никто не отвечал. Я попытался ответить себе сам, и тут же заметил, что начал разговаривать сам со своей личностью. К счастью, за этим разговором никто не присутствовал. Замолчав, я вновь занялся читательским трудом, хотя значения этого труда я всё равно не видел. И вот я трудился, трудился, а завершение почти недлинной повести все не подходило, не подходило. И очевидность явилась, что труд этот мой читательский ну совсем как вощевский – копает он котлован, копает, а выкопать не может. Вот и я так. В общем, осела тяжесть этой мысли на меня, и метался я, забыв про удовольствия личной жизни.

Но тут немного неожиданно заглянул Серёгин. От него резко разило приятностями жизни, а весь вид источал приземлённое счастье.

— Платонова читаешь? – его взгляд стал утомлённым.

— Ага? – ответил я неразвёрнуто.

— Хочешь дам совет?

— Хочу! – я старался быть краток, словно хотел, чтобы устная речь породнилась с талантом.

— Удали! – Серёгин словно бы принял мой стиль разговора и оставил меня наедине с мыслями.

Мысли одолевали, что Серёгин прав, потому что он никогда мне ещё не давал плохих советов. И я последовал мыслям.

И снова почувствовал себя человеком.

Любимый мой Платонов! Отзывается он в моем сердце! Кому сложно читать Платонова, начните с рассказа Юшка, он всем нравится, даже детям с 9-12 лет)

Обязательно почитаю у автора что-нибудь еще.