Настоящая литература как липовый цвет текст егэ

November 17 2011, 22:18

Реальные тексты ЕГЭ 2021 г.

К.Г. Паустовский «Сверкающий дуговыми фонарями, как бы расплавленный от их мелового шипящего света, Брестский вокзал…»
А.Н. Толстой «В кабинете редактора большой либеральной газеты…»
А.Н. Толстой «Годы Великой Отечественной войны вызвали к жизни различные формы и методы работы советской журналистики…»
Л.Н. Толстой «Ничто так не мешает улучшению жизни людей, как то, что они хотят улучшить свою жизнь делами насилия…»
Л.Н. Толстой «Нельзя избавиться от грехов, соблазнов и суеверий телесными усилиями…»
К.Г. Паустовский «Базарный Сызган. Я запомнил эту станцию…»
В.Н. Афонин «Полуденный зной после сыроватой прохлады родительского дома показался даже приятным…»
Н.И. Батыгина «На фотографии Иван Михаилович кажется серьезным, даже суровым…»
В.В. Корчагин «Утро следующего дня было холодным и пасмурным…»
Д.А. Гранин «Спустя двадцать пять лет я держал в руках письмо фронтового друга…
Ю.Я. Яковлев «У нас с сыном глаза серые, с едва заметными крапинками…»
Ю.М. Нагибин «Вот и кончился последний урок последнего дня нашей школьной жизни…»
Ю.П. Казаков «Горько это, сынок, горько, когда нету у тебя отчего дома…»
М.В. Глушко «С работы в этот раз Нина возвращалась поздно…»
В.М. Шукшин «Родина… Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину…»
К.М. Симонов «Ни одна работа на свете не поглощает человека так целиком, как работа войны…»
Л.Н. Толстой «Кто ты? – Человек. – Какой человек?»
Б.Л. Пастернак «Больше всего на свете я любил музыку…»
Т. Скок «В литературе есть ярчайший пример героя, который совершил нравственное восхождение…»
С.Л. Соловейчик «Чтобы ответить на этот вопрос, написаны сотни книг, и это объяснимо: свобода – понятие бесконечное…»
К.М. Симонов «Таня вышла из госпиталя, еще не зная, что делать…»
Л.Н. Толстой «Для того, чтобы общение с людьми не было страданием для тебя и для них…»
Ю.М. Лотман «Что такое настоящие культурные ценности?»
И. Грекова «Ну, что ж? В общем, дома не существовало. Были какие-то обрывки, клочья…»
О.К. Кожухова «Почему-то из детства мне всегда вспоминается только хорошее…»
В.А. Солоухин «До сих пор я не знаю: были у человеческого искусства два пути…»
В.А. Солоухин «Видно, уж прошло то время, когда в письмах содержались целые философские трактаты…»
Ф.А. Абрамов «Лида, бухгалтер, попала в беду: пять месяцев без работы…»
Л.Н. Толстой «Заставить себя любить других нельзя…»

Реальные тексты ЕГЭ 2020 г.

К.Г. Паустовский «Еще в юности я вычитал у какого-то древнего мудреца…»
К.Г. Паустовский «Между прошлой и настоящей жизнью будто встала непроницаемая грозовая туча…»
М. Горький «Я давно уж почувствовал необходимость понять — как возник мир…»
К.Г. Паустовский «Вообще, ошибочные мнения бывают обычно очень живучими…»
Д.А. Гранин «Дождь застиг Лосева на Кузнецком мосту…»
Ю.М. Нагибин «Мать выращивала его на холоду…»
К.Г. Паустовский «Распространено мнение, что шедевров немного…»
В.О. Богомолов «День выдался отменный. Солнце сияло и грело, но не пекло нещадно…»
В.С. Гроссман «Солдаты лежали за деревьями, в кустах, в высокой траве и слушали…
В.М. Песков «Веками Днепр с притоками был водной дорогой с юга на север…
В. Быков «Когда-то в годы войны мы, молодые тогда люди…»
К.Г. Паустовский «Где бы вы ни были – в городе или в деревне…»
Кожухова «С детства не слышала отлетающих журавлей…»
В.И. Белов «Какова жизнь? — спрашивают при встрече…»
В. Арсеньев «Путешествие по тайге всегда довольно однообразно…»
К.Г. Паустовский «В июле 1941 года я ехал на военной грузовой машине…»
В.А. Солоухин «Памятников архитектуры в Москве уничтожено более четырёхсот…»
Б. П. Екимов «Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые…»
А.А.Лиханов «То, чего нам так не хватает…»
Д.А. Гранин «Паустовский описал первое это свидание с Парижем в своем очерке…»
Ю.Л. Сагалович «В последние годы можно слышать исподволь повторяющуюся фразу…»
В.П. Катаев «Солдаты, расположившиеся вокруг своей пушки, были заняты…»
Ю.К. Олеша «Когда я начал учиться в гимназии, мне было лет одиннадцать…»
Д.В. Философов «Русские писатели почти никогда не ограничивались «чистым искусством»…»
В. Конецкий «Иногда бывает ощущение, что все мы на планете – гости…»
М.В. Гуминенко «На свете очень много людей по настоящему талантливых…»
В. Песков «Лишь совсем недавно человек узнал, что Земля — это шар…»
И. Ильин «Разве можно говорить о ней?»
Н.Я. Москвин «Обед прошел легко, весело, и Софья Васильевна была рада этому…»
В. Крупин «Уже давно меня никуда не тянет, только на родину, в милую Вятку…
К.Г. Паустовский «Примерно в миле от Таганрога в открытом море…»
В. Белов «Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима…»
Ю.Л. Сагалович «Однажды, осенью 1943 г., в Моршанском училище вечером…»

Реальные тексты ЕГЭ 2019 г.

В.П. Катаев «Вспоминаю, как в середине двадцатых…»
К.Г. Паустовский «Осколок снаряда порвал струны на скрипке…»
М.А. Шолохов «Звягинцев окончательно поборол одолевавший его сон…»
А.П. Платонов «Ночь шла в редкой артиллерийской перестрелке…»
Б.А. Можаев «В солнечный день я приехал в старинный посёлок Гусь-Железный…»
А.П. Чехов «Вы очень хороший человек, Николай Степаныч…»
Ю.В. Трифонов «Он идет по Москве!»
К.Г. Паустовский «Инкерман. Последний туннель…»
В.Г. Распутин «Вспоминаю себя, мне тринадцать лет…»
К.Г. Паустовский «Осень в этом году стояла вся напролёт сухая и тёплая…»
Г.Я. Бакланов «На огромном отдалении Таню теперь он видел девочкой…»
В.А. Каверин «С перебитой ногой я лежал у окна санитарного поезда спиной к движению…»
В.Ю. Драгунский «Когда где-нибудь в доме отдыха целый день…»
В.А. Солоухин «С детства, со школьной скамьи человек привыкает к сочетанию слов «любовь к родине»…»
С.А. Алексиевич «Когда впервые в истории женщины появились в армии?»
В.П. Астафьев «Сергей Митрофанович охмелел или устал шибко…»
И. А. Бунин «Если выйти на мол, встретишь, несмотря на яркое солнце, резкий ветер…»
В.А. Чивилихин «Кто же он? — Федор Савельевич Конь…»
К.Г. Паустовский «Часто я спрашиваю себя, когда думаю о занятии литературой…»
Б.Л. Васильев «Отработав свое время на почте, она по первому морозцу бежала на лекции…»
Н. И. Батыгина «Прокопия Ивановича привезли в больницу глубокой ночью…»

Реальные тексты ЕГЭ 2018 г.

В.М. Песков «Был осенний серенький день в конце листопада…»
К.Г. Паустовский «У каждого, даже самого серьёзного человека…»
Д.Н. Каралис «Я позвонил в дверь своей квартиры…»
Ю. В. Бондарев «Иногда я пытаюсь вспомнить первые прикосновения к миру…»
В.А. Курочкин «Танки пошли, лейтенант!»
Г.Я. Бакланов «Каждый раз вот так бегают с вещами, с детишками…»
М.С. Строганов «Раз в столетие, в самые трудные и отчаянные дни…»
К. М. Симонов «Вот, — сказал Леонидов, постучав пальцем по газете…»
Д.М. Холендро «Мы остались со старшиной на боковой дороге…»
В.Ф, Тендряков «Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой…»
К.Г. Паустовский «На перекрестках лесных дорог, около шалашей…»
М. Горький «Книги продолжали открывать предо мною новое…»
М. Горький «Василий Рыбаков, угрюмый парень, силач…»
О. К. Кожухова «С детства не слышала отлетающих журавлей…»
К.Г. Паустовский «Весь день мне пришлось идти по заросшим луговым дорогам…»
Д. Л. Быков «Вопрос о том, зачем нужна грамотность, обсуждается широко…»
Д. Л. Быков «Главная претензия к пьесе «Горе от ума»…»
Н.С. Лесков «Мой отец и исправник были поражены…»
А.Г. Алексин «Порою, чем дальше уходит дорога жизни…»
М. М. Пришвин «Когда человек любит, он проникает в суть мира…»

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

    Вот почему Есенин написал «ветряный свей» и упомянул про песок («по тому ль песку… «). Больше всего я был рад, что это слово выражало, как я и предполагал, простое и поэтическое явление природы.

     Родина Есенина — село Константинове (теперь Есенине) было недалеко за Окой.

     В той стороне всегда садилось солнце. И мне с тех пор поэзия Есенина кажется наилучшим выражением широких закатов за Окой и сумерек в сырых лугах, когда на них ложится не то туман, не то синеватый дымок с лесных гарей.

    
    
     В этих, как будто безлюдных лугах было у меня много всяких случаев и неожиданных встреч.

     Однажды я ловил рыбу на небольшом озере с высокими, крутыми берегами, заросшими цепкой ежевикой. Озеро обступили старые ивы и осокори. Поэтому на нем всегда было безветренно и сумрачно, даже в солнечный день.

     Сидел я у самой воды, в таких крепких зарослях, что сверху меня совершенно не было видно. По краю берега цвели желтые ирисы, а дальше в иловатой, но глубокой воде все время струились со дна пузырьки воздуха, — должно быть, караси копались в иле, отыскивали пищу.

     Наверху, надо мной, где по пояс стояли цветы, деревенские дети собирали щавель. Судя по голосам, там было три девочки и маленький мальчик.

     Две девочки изображали в разговорах между собой многодетных деревенских женщин. Каждая, должно быть, подражала своей матери. Это у них была такая игра. Третья девочка все помалкивала и только запевала тоненьким голосом:

    
     Так во время воздушной трявоги

     Народилась красавица дочь..

    
     Дальше она слов не знала и, помолчав, снова заводила свою песню о воздушной тревоге.

     — Трявога, трявога! — сердито сказала девочка с хрипловатым голосом. — Маешься цельный день, чтобы в школу их определить, всю эту ораву, всю братию, а чему они в школе научаются? Слово сказать и то не умеют по-людски! «Тревоги» надо говорить, а не «трявоги!» Вот скажу отцу, он тебя проучит.

     — А мой Петька анадысь, — сказала другая девочка, — двойку приволок. По арифметике. Уж я его утюжила-утюжила. Аж руки замлели.

     — Врешь ты все, Нюрка! — сказал басом маленький мальчик. — Петьку маменька утюжила. И то чуть.

     — Ишь, сопливый! — прикрикнула Нюрка. — Разговаривай у меня!

     — Слушайте, девочки! — радостно воскликнула хрипловатая. — Ой, что я вам сейчас расскажу! Где-то тут около Птичьего брода растет куст. Как ночь, так он весь, до самой макушки, как почнет гореть синим огнем! Как почнет! И так горит и не сгорает до самой зари. А подойти к нему страшно.

     — А чего ж он горит, Клава? — испуганно спросила Нюрка.

     — Клад показывает, — ответила Клава. — Клад под ним закопан. Золотой карандашик. Кто возьмет тот карандашик, напишет свои горячие желания — они тут же и сбудутся.

     — Дай! — требовательно сказал мальчик.

     — Чего тебе дать?

     — Карандашик!

     — Отвяжись ты от меня!

     — Дай!-крикнул мальчик и неожиданно заревел противным, оглушительным басом. — Дай карандашик, дурная!

     — Ах, ты так?- крикнула Нюрка, и тотчас же раздался звонкий шлепок. — Несчастье мое! На что я тебя породила!

     Мальчик непонятно почему, но сразу затих.

     — А ты, милая, — сказала Клава притворным, сладеньким голосом, — не бей ребятишек своих. Недолго и паморки отбить. Ты вот как я действуй — учи их разуму. А то вырастут обалдуи — ни себе, ни людям никакой корысти.

     — Чему его учить-то? — с сердцем ответила Нюрка. — Попробуй поучи его! Он те дасть!

     — Как не поучить!-возразила Клава. — Их всему надо учить. Вот увязался за нами, скулит, а кругом, гляди, один цвет не похож на другой. Их тут сотни, этих цветов. А что он знает? Ничегошеньки он не знает. Даже как зовется вот этот цвет — и то не знает.

     — Курослеп, — сказал мальчик.

     — Да не курослеп это, а медуница. Сам ты курослеп!

     — Мядуница! -даже с некоторым восхищением повторил мальчик.

     — Да не «мядуница», а «медуница». Скажи правильно.

     — Мядуница, — поспешно повторил мальчик и тут же спросил: — А это какой, розовый?

     — Это мята. Повтори за мной: мята!

     — Ну, мята, — согласился мальчик.

     — Ты не нукай, а чисто за мной повторяй. А вот это таволга. Такая пахучая-пахучая! Такая нежная-пренежная! Хочешь, сорву?

     Мальчику, видимо, понравилась эта игра. Он, посапывая, добросовестно повторял за Клавой названия цветов. А она так ими и сыпала:

     — Вот, глянь, это подмаренник. А это купава. Вот та, с белыми колокольцами. А это кукушкины слезки.

     Я слушал и только удивлялся. Девочка знала множество цветов. Она называла др°му, ночную красавицу, гвоздику, пастушью сумку, копытень, мыльный корень, шпажник, валерьяну, чебрец, зверобой, чистотел и много других цветов и трав.

     Но этот удивительный урок ботаники был неожиданно сорван.

     — Я обстрекалси-и-и! — вдруг густо заревел мальчик. — Куды вы меня завели, дурные?! В самые колючки! Теперь я домой не дойду!

     — Эй, девчонки! — крикнул издали стариковский голос. — Вы чего малого обижаете?

     — Да он, дед Пахом, сам обстрекалси! — крикнула в ответ поборница чистого произношения Клава и добавила вполголоса: — У-у-у, бессовестный! Ты сам всякого изобидишь!

     Слышно было, как к детям подошел старик. Он заглянул вниз, на озеро, увидел мои удочки и сказал:

     — Тут человек рыбу лавит, а вы калган подняли на весь свет. Мало вам, что ли, лугов!

     — Где лавит? — поспешно спросил мальчик. — Пусть мне дасть поудить!

     — Куда полез! — крикнула Нюрка. — Еще сорвешься в воду, неслух окаянный!

     Дети вскоре ушли, и я их так и не видел. А старик постоял на берегу, подумал, деликатно покашлял и спросил неуверенным голосом:

     — У вас, гражданин, покурить не найдется?

     Я ответил, что найдется, и старик со страшным шумом, цепляясь за петли ежевики, срываясь на откосе и чертыхаясь, спустился ко мне за папироской.

     Старик оказался щуплый, маленький, но с огромным ножом в руке. Нож был в кожаном футляре. Сообразив, что я, чего доброго, обеспокоюсь из-за этого ножа, старик поспешно сказал:

     — Я лозу пришел резать. Для корзин да вентерей. Плету помаленьку.

     Я сказал старику, что вот какая тут была замечательная девочка — знает все цветы и травы.

     — Это Клавка-то? — спросил он. — Да это колхозного конюха Карнаухова дочка. А чего ж ей не знать, когда у нее бабка первая травница на всю область! Вы с бабкой поговорите. Заслушаетесь. Да, — сказал он, помолчав, и вздохнул. — У каждого цвета свое наименование… Паспортизация, значит.

     Я с удивлением взглянул на него. Старик попросил еще папироску и ушел. Вскоре ушел и я.

     Когда я выбрался из зарослей на луговую дорогу, то увидел далеко впереди трех девочек. Они несли огромные охапки цветов. Одна из них тащила за руку маленького босого мальчика в большом картузе.

     Девочки шли быстро. Было видно, как мелькают их пятки. Потом донесся тоненький голосок:

    
     Так во время воздушной трявоги

     Народилась красавица дочь…

    
     Солнце уже садилось за Окой, за селом Есениным, и освещало косым красноватым светом тянувшиеся стеной на востоке леса.

    
    
    
     СЛОВАРИ

    
     Всякие мысли приходят иногда в голову. Например, мысль о том, что хорошо бы составить несколько новых словарей русского языка (кроме, конечно, уже существующих общих словарей).

     В одном таком словаре можно, предположим, собрать слова, имеющие отношение к природе, в другом — хорошие и меткие местные слова, в третьем — слова людей разных профессий, в четвертом — мусорные и мертвые слова, всю канцелярщину и пошлость, засоряющие русский язык.

     Этот последний словарь нужен для того, чтобы отучить людей от скудоумной и ломаной речи.

     Мысль о том, чтобы собрать слова, имеющие отношение к природе, пришла мне в голову в тот день, когда на луговом озерце я услышал, как хрипловатая девочка перечисляла разные травы и цветы.

     Словарь этот будет, конечно, толковым. Каждое слово должно быть объяснено, и после него следует помещать несколько отрывков из книг писателей, поэтов и ученых, имеющих научное или поэтическое касательство к этому слову.

     Например, после слова «сосулька» можно напечатать отрывок из Пришвина:

     «Повислые под кручей частые длинные корни деревьев теперь под темными сводами берега превратились в сосульки и, нарастая больше и больше, достигли воды. И когда ветерок, даже самый ласковый, весенний, волновал воду и маленькие волны достигали под кручей концов сосулек, то волновали их, они качались, стуча друг о друга, звенели, и этот звук был первый звук весны, эолова арфа».

     А после слова «сентябрь» хорошо бы напечатать отрывок из Баратынского:

    
     И вот сентябрь! Замедля свой восход,

     Сияньем хладным солнце блещет,

     И луч его в зерцале зыбких вод

     Неясным золотом трепещет.

    
     Думая об этих словарях, особенно о словаре «природных» слов, я делил его на разделы: слова «лесные», «полевые», «луговые», слова о временах года, о метеорологических явлениях, о воде, реках и озерах, растениях и животных.

     Я понимал, что такой словарь нужно составить так, чтобы его можно было читать, как книгу. Тогда он давал бы представление как о нашей природе, так и о широких богатствах языка.

     Конечно, эта работа была бы не под силу одному человеку. У него не хватило бы на нее всей жизни.

     Каждый раз, когда я думал об этом словаре, мне хотелось сбросить со счета лет двадцать, чтобы, конечно, не самому составлять такой словарь — для этого у меня не было познаний, — но хотя бы участвовать в работе над ним.

     Я даже начал делать кое-какие записи для этого словаря, но, как водится, растерял. Восстановить же их по памяти почти невозможно.

     Однажды почти все лето я занимался сбором трав и цветов. Я узнавал их названия и свойства по старому определителю растений и заносил все это в свои записи. Это было увлекательное занятие.

     Никогда до тех пор я не представлял себе целесообразности всего, что происходит в природе, всей сложности и совершенства каждого листка, цветка, корня или семени.

     Эта целесообразность напоминала иногда о себе чисто внешне и даже болезненно.

     Как-то осенью я со своим другом провел несколько дней на рыбной ловле на глухом, старом русле Оки. Оно потеряло связь с рекой несколько столетий назад и превратилось в глубокое и длинное озеро. Его окружали такие заросли, что продраться к воде было трудно, а в иных местах и невозможно.

     Я был в шерстяной куртке, и к ней пристало много колючих семян череды (похожих на плоские двузубцы), репейника и других растений.

     Дни стояли ясные, холодные. Мы спали в палатке, не раздеваясь.

     На третий день прошел небольшой дождь, куртка моя отсырела, и среди ночи я почувствовал в нескольких местах у себя на груди и руках резкую боль, будто от уколов булавки.

     Оказалось, что круглые плоские семена какой-то травы, пропитавшись влагой, задвигались, начали разворачиваться спиралью и ввинчиваться в мою куртку. Они провинтили ее насквозь, потом прокололи рубашку и среди ночи добрались наконец до моей кожи и начали осторожно покалывать ее.

     Это был, пожалуй, один из самых ярких примеров целесообразности. Семя падало на землю и лежало там неподвижно до первых дождей. Ему не было смысла пробиваться в сухую почву. Но как только земля становилась влажной от дождя, семя, скрученное спиралью, набухало, оживало, ввинчивалось в землю, как бурав, и начинало в назначенный ему срок прорастать.

     Я опять отвлекся от «основной нити повествования» и заговорил о семенах. Но пока я писал о семенах, мне вспомнилось еще одно удивительное явление. Я не могу не упомянуть о нем. Тем более что оно имеет некоторое, хотя и очень отдаленное, я бы сказал — чисто сравнительное отношение к литературе, в частности к вопросу о том, какие книги будут жить долго, а какие не выдержат испытания времени и умрут, как тот сентиментальный цветок, что «не расцвел и отцвел в утре пасмурных дней».

     Дело идет о пряном запахе цветов обыкновенной липы — романтического дерева наших парков.

     Этот запах слышен только на отдалении. Вблизи дерева он почти не заметен. Липа стоит как бы окруженная на большом расстоянии замкнутым кольцом этого запаха.

     В этом есть целесообразность, но она нами еще целиком не разгадана.

     Настоящая литература — как липовый цвет.

     Часто нужно расстояние во времени, чтобы проверить и оценить ее силу и степень ее совершенства, чтобы почувствовать ее дыхание и неумирающую красоту.

     Если время может погасить любовь и все другие человеческие чувства, как и самую память о человеке, то для подлинной литературы оно создает бессмертие.

     Следует вспомнить слова Салтыкова-Щедрина, что литература изъята из законов тления. И слова Пушкина: «Душа в стозвучной лире мой прах переживет и тленья убежит». И слова Фета: «Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье».

     Можно привести много таких же высказываний писателей, поэтов, художников и ученых всех времен и народов.

     Эта мысль должна побуждать нас к «усовершенствованию любимых дум», к постоянному непокою, к завоеванию новых вершин мастерства. И к сознанию неизмеримого расстояния, лежащего между подлинными творениями человеческого духа и той серой, вялой и невежественной литературой, что совершенно не нужна живой душе человеческой.

     Да, вот как далеко может завести разговор о свойствах липового цвета!

     Очевидно, все может быть пособником человеческой мысли и ничем нельзя пренебрегать. Ведь рождаются же сказки при скромной помощи таких ненужных вещей, как сухая горошина или горлышко от разбитой бутылки.

    
    
     Я все же попытаюсь вкратце восстановить по памяти некоторые из тех записей, какие я делал для предполагаемых (почти фантастических) словарей.

     У некоторых наших писателей, насколько я знаю, есть такие «личные» словари. Но они никому их не показывают и упоминают о них неохотно.

     То, что я недавно говорил о роднике, дождях, грозах, заре, «свее» и именах разных трав и цветов, — тоже возобновленные в памяти «записи для словаря».

     Первые мои записи были о лесах. Я вырос на безлесном юге, и потому, может быть, больше всего в среднерусской природе я полюбил леса.

     Первое «лесное» слово, какое меня совершенно заворожило, было глухомань. Правда, оно относится не только к лесу, но я впервые услышал его (так же, как и слово глушняк) от лесников. С тех пор оно связано в моем представлении с дремучим, замшелым лесом, сырыми чащами, заваленными буреломом, с йодистым запахом прели и гнилых пней, с зеленоватым сумраком и тишиной. «Сторона ли моя, ты сторонушка, вековая моя глухомань!»

     А затем уже шли настоящие лесные слова: корабельная роща, осинник, мелколесье, песчаный бор, чапыга, мшары (сухие лесные болота), гари, чернолесье, пустошь, опушка, лесной кордон, березняк, порубка, корье, живица, просека, кондовая сосна, дубрава и много других простых слов, наполненных живописным содержанием.

     Даже такой сухой технический термин, как «лесной межевой столб» или «пикет», полон неуловимой прелести. Если вы знаете леса, то согласитесь с этим.

     Невысокие межевые столбы стоят на пересечении узких просек. Около них всегда есть песчаный бугор, заросший подсохшей высокой травой и земляникой.

     Этот бугор образовался из того песка, который выбрасывали из ямы, когда копали ее для столба. На стесанной верхушке столба выжжены цифры — номер «лесного квартала».

     Почти всегда на этих столбах греются бабочки, сложив крылья, и озабоченно бегают муравьи.

     Около этих столбов теплее, чем в лесу (или, может быть, так только кажется). Поэтому здесь всегда садишься отдохнуть, прислонившись к столбу спиной, слушая тихий гул вершин, глядя на небо. Оно хорошо видно над просеками. По нему медленно плывут облака с серебряными краями. Должно быть, можно просидеть так неделю и месяц и не увидеть ни одного человека.

     В небе и облаках — тот же полуденный покой, что и в лесу, в склонившейся к подзолистой земле синей сухой чашечке колокольчика, и в вашем сердце.

     Иногда через Год-два узнаешь старый знакомый столб. И каждый раз думаешь, сколько воды утекло, где ты за это время побывал, сколько пережил горя и радости, а этот столб стоит здесь и ночи и дни, и зиму и лето, будто дожидается тебя, как безропотный друг. Только больше появилось на нем желтых лишаев да повилика заплела его до самой макушки. Она цветет и горьковато, по-миндальному пахнет, разогревшись от лесной теплоты.

     Лучше всего смотреть на леса с пожарных вышек. Тогда хорошо видно, как они уходят за горизонт, подымаются на увалы, спускаются в лощины, стоят крепостными стенами над песчаными ярами. Кое-где поблескивает вода — зеркало тихого лесного озера или омут лесной речки с красноватой «суровой» водой.

     С вышки можно охватить взглядом все дремучее полесье, весь торжественный лесной край — неизмеримый и неведомый, властно зовущий человека в свои загадочные чащи.

     Этому зову невозможно противиться. Нужно тотчас брать рюкзак, компас и уходить в леса, чтобы затеряться в этом зеленом хвойном океане.

     Так мы и сделали однажды с Аркадием Гайдаром. Шли мы лесами весь день и почти всю ночь без дорог, под звездами, светившими сквозь кроны сосен одним только нам (потому что все вокруг спало непробудным сном), пока перед рассветом не вышли к извилистой лесной речке. Она была закутана в туман.

     Мы развели на берегу костер, сели около него и долго молчали, слушали, как где-то бормотала вода под корягой, а потом печально протрубил лось. Мы сидели, молчали и курили, пока на востоке не заголубела нежнейшая заря.

     — Вот так бы сто лет! — сказал Гайдар. — Тебе бы хватило?

     — Вряд ли.

     — И мне бы не хватило. Давай котелок. Поставим чай.

     Он пошел в темноту к реке. Я слышал, как он чистил котелок песком, и ругал его за то, что у того отвалилась проволочная ручка. Потом он запел про себя незнакомую мне песню:

    
     Лес дремучий, разбойничий

     Темен с давних времен.

     Нож булатный за пазухой

     Горячо наточен.

    
     От его голоса было спокойно на душе. Лес стоял безмолвно, тоже слушал пение Гайдара, и только река все бормотала, сердясь на неудобную корягу.

    
    
     Есть еще много слов и не лесных, но они с такой же силой, как и лесные, заражают нас скрытым в них очарованием.

     Очень богат русский язык словами, относящимися к временам года и к природным явлениям, с ними связанным.

     Возьмем хотя бы раннюю весну. У нее, у этой еще зябнущей от последних заморозков девочки-весны, есть в котомке много хороших слов.

     Начинаются оттепели, ростепели, капели с крыш. Снег делается зернистым, ноздреватым, оседает и чернеет. Его съедают туманы. Постепенно развозит дороги, наступает распутица, бездорожье. На реках появляются во льду первые промоины с черной водой, а на буграх — проталины и проплешины. По краю слежавшегося снега уже желтеет мать-и-мачеха.

     Потом на реках происходит первая подвижка льда (именно подвижка, а не движение), когда лед начинает косо колоться и смещаться и из лунок, продухов и прорубей выступает наружу вода,

     Ледоход начинается почему-то чаще всего по темным ночам, после того как «пойдут овраги» и полая, талая вода, звеня последними льдинками — «черепками», сольется с лугов и полей.

     Невозможно перечислить все. Поэтому я пропускаю лето и перехожу к осени, к первым ее дням, когда уже начинает «сентябрить».

     Вянет земля, но еще впереди «бабье лето» с его последним ярким, но уже холодным, как блеск слюды, сиянием солнца, с густой синевой небес, промытых прохладным воздухом, с летучей паутиной («пряжей богородицы», как кое-где называют ее до сих пор истовые старухи) и палым, повялым листом, засыпающим опустелые воды. Березовые рощи стоят, как толпы девушек-красавиц, в шитых золотым листом полушалках. «Осенняя пора — очей очарованье».

     Потом — ненастье, обложные дожди, ледяной северный ветер «сиверко», бороздящий свинцовые воды, стынь, стылость, кромешные ночи, ледяная роса, темные зори.

     Так все и идет, пока первый мороз не схватит, не скует землю, не выпадет первая пороша и не установится первопуток. А там уже и зима с вьюгами, метелями, поземкой, снегопадом, седыми морозами, вешками на полях, скрипом подрезов на розвальнях, серым, снеговым небом.

     Много у нас слов связано с туманами, ветрами, облаками и водами.

     Особенно богато представлены в русском словаре реки с их плесами, бочагами, паромами и перекатами, где в межень с трудом проходят пароходы и, чтобы не сесть на мель, надо держать только по «главной струе».

     Я знал нескольких паромщиков и перевозчиков. Вот у кого нужно учиться русскому языку!

     Паром — это шумный колхозный базар. Он заменяет собой народные сборища и колхозные чайные.

     Где и поговорить, как не на пароме, пока женщины, притворно ругая лодырей мужиков, медленно перебирают проволочный трос, пока косматые и покорные своей судьбе лошаденки дергают с соседних возов сено и торопливо жуют его, косясь на грузовик, где предсмертно визжат и барахтаются в мешках поросята, пока не докурены до ногтей цигарки из ядовитого зеленого самосада!

     Чтобы узнать все колхозные — и не только колхозные — новости, чтобы наслушаться всяких мудрых и неожиданных сентенций и невероятных рассказов, надо пойти на заваленный сенной трухой щелястый паром и только посиживать там, покуривать да слушать, переправляясь с берега на берег.

     Почти все паромщики — люди словоохотливые, острые на язык и бывалые. Особенно они любят поговорить к вечеру, когда народ перестает валандаться взад-вперед через реку, когда спокойно опускается солнце за крутояром — высоким берегом — и толчется в воздухе и зудит мошкара.

     Тогда, сидя на лавочке около шалаша, можно деликатно взять загрубевшими от канатов пальцами папироску у залетного человека, который никуда не торопится, сказать, что, конечно, «легкий табак — одно баловство, не доходит он до нашего сердца», но все же с наслаждением закурить, прищуриться на реку и начать разговор.

     Вообще вся шумная и разнообразная жизнь на речных берегах, на пристанях (их зовут дебаркадерами, или «конторками»), около наплавных мостов-плашкоутов со множеством толкущегося там речного народа, с его особыми нравами и традициями, дает богатую пищу для изучения языка.

     Особенно богаты в языковом отношении Волга и Ока. Мы не можем представить себе жизнь нашей страны без этих рек, как не можем представить ее без Москвы, без Кремля, без Пушкина и Толстого, Чайковского и Шаляпина, без Медного всадника в Ленинграде и Третьяковской галереи в Москве.

     Языков, обладавший, по словам Пушкина, удивительным огнем языка, в одной из своих поэм великолепно описал Волгу и Оку. Особенно хорошо дана Ока.

     Языков приносит в этой поэме поклон Рейну от великих русских рек, в том числе и от Оки:

    
     … поемистой, дубравной,

     В раздолье муромских песков

     Текущей царственно, блистательно и славно

     В виду почтенных берегов.

    
     Ну что ж, запомним «почтенные берега» и будем благодарны за это Языкову.

    
    
     Не менее чем «природными» словами, богата наша страна местными речениями и диалектами.

     Злоупотребление местными словами обычно говорит о незрелости и недостаточной художественной грамотности писателя. Слова берутся без разбору, мало понятные, а то и вовсе непонятные широкому читателю, берутся больше из щегольства, чем из желания придать живописную силу своей вещи.

     Существует вершина — чистый и гибкий русский литературный язык. Обогащение его за счет местных слов требует строгого отбора и большого вкуса. Потому что есть немало мест в нашей стране, где в языке и произношении, наряду со словами — подлинными перлами, есть много слов корявых и фонетически неприятных.

     Что касается произношения, то, пожалуй, больше всего режет слух произношение с выпадением гласных — все эти «быват» вместо «бывает», «понимат» вместо «понимает». И пресловутое слово «однако». Писатели, пишущие о Сибири и Дальнем Востоке, считают это слово священной принадлежностью речи почти всех своих героев.

     Местное слово может обогатить язык, если оно образно, благозвучно и понятно.

     Для того чтобы оно стало понятным, совсем не нужно ни скучных объяснений, ни сносок. Просто это слово должно быть поставлено в такой связи со всеми соседними словами, чтобы значение его было ясно читателю сразу, без авторских или редакторских ремарок.

     Одно непонятное слово может разрушить для читателя самое образцовое построение прозы.

     Нелепо было бы доказывать, что литература существует и действует лишь до тех пор, пока она понятна. Непонятная, темная или нарочито заумная литература нужна только ее автору, но никак не народу.

     Чем прозрачнее воздух, тем ярче солнечный свет. Чем прозрачнее проза, тем совершеннее ее красота и тем сильнее она отзывается в человеческом сердце. Коротко и ясно эту мысль выразил Лев Толстой: «Простота есть необходимое условие прекрасного».

     Из многих местных слов, которые я услышал, к примеру, во Владимирской и Рязанский областях, часть, конечно, непонятна и малоинтересна. Но попадаются слова превосходные по своей выразительности — например, старинное, до сих пор бытующее в этих областях слово «окоем» — горизонт.

     На высоком берегу Оки, откуда открывается широкий горизонт, есть сельцо Окоемово. Из Окоемова, как говорят его жители, «видно половину России».

     Горизонт — это все то, что может охватить наш глаз на земле, или, говоря по-старинному, все то, что «емлет око». Отсюда и происхождение слова «окоем».

     Очень благозвучно и слово «Стожары», — так в этих областях (да и не только в них) народ называет Плеяды.

     Это слово по созвучию вызывает представление о холодном небесном пожаре (Плеяды очень яркие, особенно осенью, когда они полыхают в темном небе действительно, как серебряный пожар).

     Такие слова украсят и современный литературный язык, тогда как, например, рязанское слово «уходился» вместо «утонул» невыразительно, малопонятно и потому не имеет никакого права на жизнь в общенародном языке. Так же как и очень интересное в силу, своего архаизма слово «льзя» вместо «можно».

     По рязанским деревням вы еще и теперь услышите примерно такие укоризненные возгласы:

     — Эй, малый, да нешто льзя так баловаться! Совершенно даже нельзя.

     Все эти слова — и окоем, и Стожары, и льзя, и глагол «сентябрит» (о первых осенних холодах) — я услышал в обыденной речи от старика с совершенно детской душой, истового труженика и бедняка, но не по бедности, а потому, что он довольствовался в своей, жизни самым малым, — от одинокого крестьянина села Солотчи, Рязанской области, Семена Васильевича Елесина. Он умер зимой 1954 года.

     Дед Семен был чистейшим образцом русского характера — гордого, благородного и щедрого, несмотря на внешнюю скудость своей жизни.

     Обо всем он говорил по-своему и так, что это запоминалось на всю жизнь. Он любил рассказывать о трактирах, где «мужики кипели до утра» в спорах, чаепитии и махорочном дыму. Колхозную чайную он долго не признавал, потому что там кормят «по квитанции» (по чеку). Это ему казалось диким: «Нашто она мне, эта квитанция! Я заплатил — значит давай мне закуску и все!»

     У деда Семена была своя золотая и несбывшаяся мечта — стать столяром, но таким великим артистом-столяром, чтобы весь свет дивился на его волшебную работу.

     Но пока что мечта эта сводилась к продолжительным и горячим спорам о том, как надо пригнать «заподлицо» оконный наличник или поправить сломанную ступеньку. Тут шла в ход такая замысловатая терминология, что запомнить ее было немыслимо.

     Как человек озаряет те места, где он живет! Семен умер, и с тех пор эти места потеряли так много своей прелести, что трудно собраться с духом, чтобы поехать туда, где на песчаном кладбищенском бугре над рекой, среди плакучих ветел, лежит, говорят, на его могиле зернистый серый жернов.

    
    
     В поисках слов нельзя пренебрегать ничем. Никогда не знаешь, где найдешь настоящее слово.

     Изучая море, морское дело и язык моряков, я начал читать лоции — справочные книги для капитанов,

     В них были собраны все сведения о том или ином море: описание глубин, течений, ветров, берегов, портов, маячных огней, подводных скал, мелей и всего, что необходимо знать для благополучного плавания. Существуют лоции всех морей.

     Первая лоция, попавшая мне в руки, была лоция Черного и Азовского морей. Я начал читать ее и был поражен великолепным ее языком, точным ч неуловимо своеобразным.

     Вскоре я узнал причину этого своеобразия: безыменные лоции издавались с начала XIX века через равный промежуток лет, причем каждое поколение моряков вносило в них свои поправки. Поэтому вся картина изменения языка больше чем за сто лет с полной наглядностью отражена в лоции. Рядом с современным языком мирно существует язык наших прадедов и дедов.

     По лоции можно судить, как резко изменились некоторые понятия. Например, о самом жестоком и разрушительном ветре — новороссийском норд-осте (боре) — в лоции говорится так:

     «Во время норд-оста берега покрываются густою мрачностью».

     Для наших прадедов «мрачность» означала черный туман, для нас она — наше душевное состояние.

     Вся морская терминология, так же как и разговорный язык моряков, великолепна. Почти о каждом слове можно писать поэмы, начиная от «розы ветров» и кончая «гремящими сороковыми широтами» (это не поэтическая вольность, а наименование этих широт в морских документах).

     А какая крылатая романтика живет во всех этих фрегатах и баркантинах, шхунах и клиперах, вантах и реях, кабестанах и адмиралтейских якорях, «собачьих» вахтах, звоне склянок и лагах, гуле машинных турбин, сиренах, кормовых флагах, полных штормах, тайфунах, туманах, ослепительных штилях, пловучих маяках, «приглубых» берегах и «обрубистых» мысах, узлах и кабельтовах — во всем том, что Александр Грин называл «живописным трудом мореплавания».